Через неделю, отойдя от событий, Бахрушины поручили Борису Викторовичу распланировать все необходимое для производства отдельных дополнительных работ по устройству фамильного склепа семьи меценатов Бахрушиных.
Первым из семьи после помещения останков главы династии Алексея Федоровича и его супруги в фамильный склеп был захоронен старший из Бахрушиных, Петр Алексеевич. Остальным предстояло жить еще годы и годы.
9
Предметы в квартире Гуглицких начали вести себя более чем странно, начиная с того самого дня, когда Прасковья обнаружила на кухонном полу перевернутый ковшик для варки яиц. Поначалу значения никто этому не придал. Да и кому было придавать кроме нее самой. Ни Аданьке, ни тем более Лёве она вообще говорить тогда ничего не стала — ну упал себе и упал, мало ль каким сквозняком залетным наскочило да перевернуло, хотя фортка лично ею самой была прихлопнута до тугости и повернут запор. Ошибиться она не могла, голова, слава богу, пока работала и память вместе с ней. Однако перекрестилась и забыла. А ближе к обеду другого дня, когда вернулась с рынка, выгуляла Черепа и перемыла брошенную хозяевами посуду, пришлось-таки заново вспомнить про вчерашнюю странность, какая, видать, так и не отмолилась, как надо.
Через пару дней, когда она снова была в доме одна, внимание Прасковьи привлекла вдруг настежь распахнутая дверца гоголевой клетки. Сам Гоголь сидел нахохленный, сжавшись в тугую тушку, что ему совершенно не шло и являлось абсолютно нетипичным для наглой, не привыкшей ни в чем себе отказывать птицы. Глаз его при этом был насторожен и недобр.
— Ну, чего на этот раз удумал? — махнула на него тряпкой Прасковья. — Ругаться постановил? Иль кусать будешь — чего распахнулся-то?
Однако клетка отпиралась снаружи, и при всем желании попугай не сумел бы так изловчиться, чтобы просунуть свой толстенный клюв в узкий промежуток между проволочными прутьями и повернуть запор. Да и к чему было ему такое, раз даже выбираться не стал из клетки, хотя и часто просился.
Это дошло не сразу, но дошло. И сильно озадачило. Происходящие в квартире безобразия еще не начали складываться в общую неблагополучную картину, но предвестия ее, как было уже понятно, постепенно стали проявляться с некоторой периодичностью. Клетку она тогда закрыла и запор вжала посильней. Но ощущение было нехорошим: неясное чувство, перемешивающее внутри нее идущий откуда-то снизу скверный холодок с дурной и опасной тяжестью, настойчиво тянущей плечи к паркету, не отпускало вплоть до прихода Аделины и Лёвы.
И вновь промолчала она, удержала в себе желание исповедаться домашним, подумала, примут за пугливую дуру и запомнят ей. Но это было в последний раз, когда она умолчала о зародившихся у нее подозрениях насчет присутствия в доме нечистой силы. Или не очень чистой. По крайней мере, именно такими словами в первом своем, пробном, признании она обозначила Аданьке это непонятное, что стало не на шутку беспокоить и отвлекать ее от привычного распорядка жизни. А к концу исповеди, которую исполнила спустя три дня после не отпускающих ее сомнений, припомнилось еще, неожиданно для самой, что и Череп стал вести себя, как побитый, не по-шумерски: жался больше к ногам, трясся как при морозе, поскуливал беспричинно, словно болело у него чего и не отпускало никак. А то вдруг ни с того, ни с сего начинал бросаться в пустоту перед собственным носом и остервенело лаять, целя тоже в никуда, в воздух коридорного угла, где не было и не могло быть никого.
За три дня странностей этих набралось, больше некуда. Шторы в гостиной сами забросили себя на подоконник, обе. И тюль туда же вместе с ними. Это — раз. Салфетка кружевная, крахмальная, какой Прасковья покрыла Буль этот, что размещался у нее в комнате и над которым Лёвка дрожал и не желал запускать ни в один обмен, съехала на полразмера вниз, потянув за собой фотографию в рамке, где она вместе со всеми робко улыбается привалившему счастью: сама она, Лёва с Аданькой, Череп у них на коленках и презрительно отвернувшийся Гоголь, тоже рядом со всеми, но только на столе и не вынутый из своей проволоки, чтобы не помешал аппарату щелкнуть. И это — два, даже если счет вести не от ковшика, а от тюля и штор. Ну и — три, последнее: наглазник у истукана Лёвонькиного. Пыль протирала на нем, так задрала его, часть эту железную, чтобы под ней пройтись и по бокам, и так оставила, пока бархотку обтряхнуть пошла. Так запчасть эта сама на место вернулась и сильно об наносник стукнулась, с медным грохотом или из чего она там сделана. Прасковья принеслась на звук и сразу же догадалась, что снова вмешательство в личную жизнь произошло, и опять без нее самой. Не могла железная часть сама упасть на место, ну никак не могла бы. Прасковья еще специально потрогала потом — под рукой было туго и упрямо. Нет, не может такое быть само по себе. А Гоголь так совсем глаза зажмурил, не было этого с ним раньше, никогда не бывало. Тихо посидел еще потом, не распахиваясь, и только через час или больше внезапно заорал, лихорадочно озираясь по сторонам:
— Гоголь-хор-роший! Гоголь-хор-роший! Гоголь-хор-роший! — совершенно выбросив ту часть, где он, Гоголь, еще и «дур-рак, дур-рак, дур-рак!».
Это третье, медное, с наглазником и наносником, доконало голову. Тогда и пошла к Аданьке сдаваться, подставлять себя под удар, под риск быть выброшенной на улицу, в никуда, как ненадежная домашняя дура.
Ада посмеялась, конечно, успокоила, как сумела, в щеку поцеловала и с Богом отпустила восвояси, убраться на кухне и заварить чай. Но вечером все же рассказала Лёвке. Тот криво ухмыльнулся, но на всякий случай отправился к рыцарям, поисследовать обе башки на предмет повреждений, если то, что рассказала жена, правда. Однако на обоих несгибаемых котелках все оказалось на месте, без следов несанкционированного взлома, как он и предполагал.
— Она у нас репа просто, без единой семечки в голове, — недовольно буркнул вернувшийся после обследования Лёва, имея в виду Прасковью. — Чудится ей, понимаешь, всякое, а мне переживай.
На этом все забылось. Но вспомнилось уже совсем скоро, через день или два.
Ненормальность обнаружилась в хозяйской спальне, на письменном столе у Ады. Вернее, не на самом столе, а рядом, на полу. Электрическая пишущая машинка системы «Оптима», на которой Ада Юрьевна обычно щелкала без передыха вплоть до той минуты, пока не возвращался Лёвка и в их маленькой прихожей не раздавался приветственный лай Черепа, лежала на коврике, перевернутая кверху днищем. Валялась, оставленная неизвестно кем, как самый обыкновенный яичный ковшик.
Это было не просто удивительно. Это был второй нечистый круг, определенно. И теперь уже Прасковья окончательно уверилась, что оно началось. Чем «оно» было и кого представляло — об этом она понятия не имела, а только без черта не обошлось. Или слуг его, диавольских. Ну как поверить в такое, что Аделина Юрьевна, пускай даже опаздывая на уроки, оставила свою пишущую машинку в таком ненормальном состоянии. Да и к чему ей такое, для чего? Если б даже подкрутить что надо в ней или подправить, то не на полу ж и не днищем наверх. Не корыто, чай.
На всякий случай трогать она ничего не стала, оставила как есть. И первой, как хозяйка вернулась, на неприятность указала, чтобы не подумали на саму.
И вновь все прошло для нее без последствий, тихо. Лёва решил, что Ада просто сдвинула свой агрегат, торопясь, и машинка, побыв какое-то время в состоянии неустойчивого равновесия, в результате опрокинулась сама — обычное притяжение земли, не более того. На другой день он отвез ее в ремонт, потому что, как Адка ни старалась, работать со сломанной кареткой у нее не выходило.
Именно этим случаем начался новый виток домашних странностей, счет которым с этого дня повели уже сами Гуглицкие. Шутки кончились, и Прасковья тут явно была ни при чем. И вообще, после того рыцарского удара металлом об металл, она предпочитала больше молчать, не влезать с предположениями о творящихся в доме пакостных делах, больших и поменьше.
Следующая неприятность также не заставила себя ждать. Это уже после того, как машинка вернулась в дом починенной, и Аделина, компенсируя не сделанные ею печатные дела, удвоила усилия по ее эксплуатации. Нужно было срочно завершить сжатый обзор по классикам девятнадцатого века, максимально усушив сюжеты, чтобы оставить эту часть самим ребятам, но параллельно начинить его датами, малоизвестными фактами и любопытными, как ей самой казалось, деталями, часто говорящими об авторе не меньше самого произведения. Этакий гербарий из классиков, любимых и остальных. То, что классиками объявляют писателей определенного масштаба лишь после того как их сочинения теряют идеологическую актуальность, когда их можно, не рискуя ничем, отдать школьникам, Аделина Юрьевна прекрасно понимала. Только не обязательно соглашалась насчет отсутствия в произведениях, одобренных для изучения в школе, такого риска для школьников, включая ее мальчиков и девочек. Да, страстно почитала Гоголя, обожала каждое слово, им написанное, всякую им же сочиненную фразу, только вот «Тараса Бульбу» старалась лишний раз не навязывать своим, отложить до поры, заменить другим, не менее значимым. Всего и так не охватить, к тому же не хотелось после этого объясняться еще, подбирая удобоваримые слова, отчего все же ее любимый автор, почитающийся величайшим гуманистом, с таким пристрастием описывает зверства шляхтичей, бесчинства жидов и доблесть казаков. Для чего там все это, зачем? Насилие, разжигание войн, непомерная жестокость, средневековый садизм, этот чертов национализм в паре с ксенофобией, антисемитизм и религиозный фанатизм, требующий истребления иноверцев, непробудное пьянство, возведенное в культ, неоправданная грубость даже в отношениях с близкими людьми. Ну по-че-му? И если честно, за Лёвку до слез обидно, как за ярко выраженного потомка тех самых иноверцев. Все — дальше бежать, раздавать материалы мальчикам и девочкам для подготовки к литературной олимпиаде.
