В 47 лет вдруг пришло «второе дыхание». Немножко полюбила себя. Решила, что надо все-таки кое-что себе позволять и пожить хоть немножко весело. Вот хожу с Дашей (дочь Н. Казьминой) в бассейн, мазюкаюсь кремом, кое-что себе покупаю, яростно выметаю из дома старые вещи, от которых задыхаюсь, и немножко горжусь собой. Стала чуть-чуть отметать от себя суету. Хотя защита минимальная. Нет-нет, да кто-нибудь позвонит и расскажет какую-нибудь гадость о происходящем в нашем театральном мире. Это выбивает из колеи.
30 октября
«Кислород», автор пьесы и реж. И. Вырыпаев, Театральный центр на Страстном.
Это называется так: на всякого Гришковца рано или поздно найдется свой Вырыпаев. Явление из той же области, те же корни кабаре и традиция не наша, а Ленни Брюса (американский сатирик, мастер юмористической импровизации,1925–1966). Хорошо смотреть в подвале или в демократичном клубе, потягивая кофе или пиво. На помпезной и нелепой, в синий бархат одетой сцене ТЦ на Страстном это гляделось нелепо. Будто на «Оскара» кто-то явился в джинсах и ковбойской шляпе, неприкрытая радость от большой аудитории и настоящей вроде бы сцены – мы сделали это! Если ты «настаиваешь» на своей ненависти к фальши официоза, не должен с ним брататься, а если побратался, то твоя ненависть вызывает сомнение. А правда ли ты ненавидел все это? Или хотел, чтобы тебя заметили? Об этой проблеме авангарда много говорил еще Т. Кантор (польский театральный режиссёр, живописец, график, сценограф, 1915–1990). Для меня они все немного напоминают С. Дали, где конъюнктуры и искусства было пополам.
Давно высказанная мне К. Райкиным мысль – если о спектакле не шумят и не говорят, это плохой спектакль, устарела. Так можно было точно проверять себя в советские времена. Сегодня формула работает лишь отчасти. Сегодня неадекватно шумят о многом, что того не стоит, и то, что «король голый» доказывает жизнь, а не моя вредность. Через год, от силы два, спектакля, пьесы, человека, события будто и не было вовсе. Интерес повсеместно иссякает. Я еще про «Сирано» Мирзоева говорила, что кризис неминуем, почти пришел, на меня злились. Вот сегодня он сделал «Лира», и все его «дружбаны» высказались более чем разочарованно и грубо (когда-то точно так же стройными рядами они покинули бедного замороченного их чрезмерными похвалами С. Женовача). Они скажут – сделал плохо и получай, но, во-первых, не обольщайте, а во-вторых, почему вы вроде такие разные прозреваете вечно толпой, сворой и по свистку?
Ситуация сегодня осложняется тем, что театральные люди в большинстве своем в театр не ходят и друг друга не смотрят. Или идут тогда, когда некое «мнение» уже сложилось. И если у тебя оно другое, то уже не выступают, а комплексуют и молчат. Маститых критиков задавили. Старшее поколение режиссеров вдруг в одночасье постарело, и им бестактно напоминают об этом. Нет ни в одной театральной области авторитетов. И поэтому можно печатать, что хочешь. Например, как М. Давыдова, написать про Т. Доронину, что она – руководитель красно-коричневого МХАТа.
Мне эта ситуация напоминает сцены из «Дяди Вани» Някрошюса, когда на сцене резвятся лохматые полотеры – слуги разгулялись в отсутствие хозяев. И логика! Просто восхитительная! Всякий раз новая печка. Как у Табакова. Если с его скучнейшего и ошибочного по режиссуре «Копенгагена» (по пьесе М. Фрейна, реж. М. Карбаускис, 2003) уходят люди, он это объясняет так: ну, не привыкли наши зрители к интеллектуальному зрелищу. А если уходят с прелестного «Короля-оленя» Дитятковского, то зрители правы, потому что не желают скучать на плохом спектакле. Восхитительно! Кстати, «Короля-оленя» сняли. Вроде бы не навсегда, но… М. Ульянов сказал: «Нет контакта с публикой». Но ведь сейчас то же происходит с «Лиром», а театр контакт ищет!
Так все-таки И. Вырыпаев. Он был замечателен в Театре. док в «Песнях народов Москвы» (пьеса М. Курочкина и А. Родионова, реж. Г. Жено). Выделялся среди полной самодеятельности сильно – умелостью актерской, ощутимой личностностью, обаянием и, я бы сказала высоцкой мощью: когда хрипел свою песню в финале, сдавливало горло от сочувствия. Хотя и в том спектакле было много нелепостей. Ситуация: привели вроде бы настоящих бомжей, и они говорят монологи о своей жизни – даме-гиду-переводчику-учительнице. Она как раз играла плохо и фальшиво. Добиться крайней степени достоверности (задача – минимум спектакля) получилось далеко не у всех – мастерства не хватило, а то бы вышел новый «Современник».
Что касается «Кислорода», это 10 монологов Вырыпаева на самые актуальные темы, вроде интересующие молодежь, начиная с терроризма и кончая сексом или, скорее, наоборот. Это его дуэль с христианскими заповедями: не убий, не укради и т. д. Стиль захлебывающейся речи, как у А. Гуревича в народной телепередаче «Сто к одному». Скороговорка оформлена (такой русский рэп с подтанцовкой). Есть партнерша. Если он сам – прикольный и настоящий, то девочка-с голосом, фигурой и внешностью банальной секретарши, а не подружки репера, (кажется ряженой). Тексты неравноценны, некоторые хороши и остроумны. Тот, что про башни-близнецы – отдает новой конъюнктурой (если бы Вырыпаев принадлежал к другому, сегодня вечно подозреваемому поколению, его бы закидали гнилыми помидорами – как, кстати, сделали с М. Захаровым после «Плача палача»).
Фокус – в другом. Сегодня имеет значение не только время, но и место. В новом интерьере «Кислород» провалился. Когда между 9-й и 10-й заповедью исполнители вставили спасибо спонсорам, Центру, «Одежду предоставили…», все разрушилось. В разговоре о самом главном все-таки прозвучало слово «Совесть». Т. е. я должна была бы принять этот текст за исповедь поколения и проклятие гадости, но после мармеладного апарта вся моя народившаяся вера тут же испарилась. И остался очередной стеб, желание привлечь к себе «любовь пространства». Т. е. примерно то же, что 15 лет назад выделывал Пригов. Посмотрите на него сейчас. Кстати, 12 апреля «Кислород» получил «Маску» в «Новации» (престижная номинация среди национальных театральных премий). Родился еще один тип Гришковца.
1 ноября
«Демон» (по поэме М. Лермонтова), реж. К. Серебренников, Театр им. Моссовета, в главных ролях: О. Меньшиков, А. Белый, Н. Швец.
С этим явно неудачным спектаклем мне разбираться даже интереснее, чем с «Терроризмом» и «Откровенными поляроидными снимками» (предыдущие постановки Серебренникова). К тем я бы поставила подзаголовок «В подражание…», как Пушкин делал. В «Демоне» и подражательности и краж тоже предостаточно, но хотя бы первоисточники куда интереснее: например, Пина Бауш, Э. Някрошюс, А. Васильев.
Спектакль начинается с вздохов, напоминающих шум прибоя. Показалось, если бы это был только один вздох или даже выдох, впечатление было бы сильным – это как говорят, душа уходит из тела, последний человеческий вдох. Спектакль начинается танцем-интермедией четверых духов тьмы: полуголые мужики (но не мужики, один – с голосом кастрата), перевязанные грязными бинтами – впечатление неприятное. При этом на малой сцене, где все впритык, непозволительная вещь – сильный грим: почти у каждого страшный шрам через щеку. Как-то провинциально. Начинают говорить текст по-английски, может, это монолог ведьм из «Макбета». Тоже провинциально, потому что произношение оставляет желать лучшего. Подвешивают камень на веревку, он раскачивается. Действие происходит как бы в полуремонтированном помещении, на чердаке.
Первые полчаса столько движений и суеты, что текст – трудно слушать. Пластика «грязная», а должна быть, с учетом малой сцены, идеально продуманной и минималистской. Текст поначалу поделен между актерами по васильевскому принципу (из авторского монолога сделан диалог), а пару монологов Белый говорит, акцентируя, как у Толи, союзы и предлоги. Но выглядит это пародией. Потому что у А. Васильева, когда текст делится между исполнителями, очень важно не прерывать смысловую нить, кантилену текста, он все равно един.
Что касается союзов, то у Васильева – это лишь видимая часть айсберга: суть-то в том, что интонация, та пресловутая утвердительная, а не повествовательная, о которой он так печется, у Серебренникова отсутствует. Вообще манера чтения текста у всех актеров разная: у О. Меньшикова приближается к классической (его романтический Лермонтов мало чем отличается от Грибоедова), А. Белый – ближе к Анатолию Васильеву; Н. Швец выпевает тексты. Кстати, ее плач по жениху, где акцентированы буквы «а» и «и», по-своему замечателен.
Почему-то два музыканта в современных костюмах ходят по сцене весь спектакль: один – А. Котов из «Сирин», тоже васильевская кража, с бандурой (?), напевает былинно Лермонтова. Другой – играет на странном восточном инструменте, в котором можно признать и узбекские, и таджикские корни, но не грузинские. И мелодии, скорее, армянские. В общем, на сцене какой-то Средний Восток. Халаты духов – из старых, молью проеденных ковров, пестрые тканые дорожки. Убор невесты – тоже странный: шапочка из монист-чешуек, острый шпилек, татарский, а сзади – пластина с сердоликом и бомбошками; говорят, у таджиков ее вешают либо под косу, либо на пояс, а у Швец он болтается на затылке. Вместо наряда невесты девушку обряжают то ли в паутину (поэтический вариант), то ли в истлевшую половую тряпку (больше похоже на правду). Убитого жениха Тамары сажают у вертикальной доски, забивают вокруг штыри, надевают ему на лицо какую-то варварскую маску, а ля Рощин, духи носятся по сцене, издавая противное жужжание и набрасывают на Белого белую простыню. Словно мухи жужжат над трупом. Потом этот странный варварский танец жениха в маске – монгол какой-то, Стивен Кинг, да и только. Его окунание в воду (опять Някрошюс), это омовение, непонятно – разве что для звука. Потом звук воды меняется, когда в ней устраивают постирушку духи.
