После подумал о женщине, которую я любил когда-то очень давно, но не имел смелости признаться себе в этом. Я знал, что упускаю великий шанс в своей жизни. Я знал, что она любит меня и ждет, когда я подойду первый и заговорю с ней. Она была очень терпелива, двенадцать лет ожидания, она ждала, пока ее лицо не превратилось в газон для игры с мячом. А между тем она могла избавить меня от всех страстей одной-единственной страстью. Она бы уж точно не позволила мне размениваться на мелочи и жить не по уставу, попирая все двадцать шесть трансцендентальных принципов.
Мне предстояло прожить еще один день.
Земля была по-прежнему круглой.
Планеты парили в звездном небе, как диковинные птицы: Меркурий и Марс, Сатурн и прочие.
Ураганы всего мира лежали у моих ног и скулили, словно щенки на привязи. Звезды стали родинками на моем теле.
Все буквы алфавита еще находились в яйце, они кричали и царапали известковые стены, но еще были слабы и не могли пробить скорлупу яйца, на котором царственно восседала птица Логос.
Над моей головой цвели купы молоденьких хорватских девушек, они вместе с сочными зелеными листьями раскачивались на ветру и издавали волнующий аромат. Морские волны с накату бились в мои исполинские колени.
Афина грызла баранки, у нее чесались десны. Женщина с лицом античной богини и телом гончей собаки, поджарая, вытянутая, как дуга, ходила по квартире и учила роль. Она совершенно не понимала, какой характер ей нужно сыграть. В душе она уже отказалась от роли, но на всякий случай решила еще разок сходить на репетицию. Ее душила ненависть к режиссеру, который не понимал, как ставить спектакль, и прикрывался мертвым профессионализмом.
— Я не знаю, что здесь играть, — сказала Афина.
— К сожалению, ничем не могу тебе помочь, — заметил я.
— Но это же твоя пьеса!
— Пока писал, она была моей.
— Тупая скотина, он ничего не может мне объяснить.
— Неправда, он хороший режиссер.
— Ты лжешь, потому что он твой друг!
— Я правду говорю, — солгал я. — Он потрясающе падает лицом в амфитеатр!
— У вас против меня заговор.
— Не волнуйся, у тебя все получится.
— Я бездарная!
— Самая талантливая!
— Грубая лесть! Лучше бы рассказал, как играть!
— Подальше от реальности и правды жизни.
— То есть?
— Постарайся завоевать сердца мужчин, которые тебе не нужны, постарайся нравиться лакеям, гусиным перьям, старикам, подстаканникам, всему, что тебя окружает, даже столу, за которым ты пьешь утренний чай. Твоя героиня — женщина на десять тысяч процентов. А к мужчине, который любит ее, она равнодушна. Вот тогда у тебя получится роль. Зрителю важно почувствовать, что она способна любить.
— Наверное, я устала от жизни, я потеряла свежесть, — сказала Афина. — Зачем я выхожу на сцену?
А я подумал про себя, с какой легкостью и мастерством сыграла бы эту роль N.
— Не ходи из угла в угол, меня это раздражает, — попросил я Афину.
— А что, если мне подстричься покороче?
— Это не поможет, — сказал я.
Афина ушла, хлопнув на прощание дверью. Вместе со сквозняком ко мне ворвались тысячи преданных гейш, одна прекраснее другой!
Я попросил их бросить в шляпу бумажки, чтобы вытянуть жребий.
Только моя рука опустилась в шляпу и нащупала листок с именем, как кто-то со всей силой дернул за половик, и я упал, больно ударившись головой о шахматную доску.
Хор кастратов запел: «Славься, славься», брызги ушли в небо.
В это время некто таинственный пытался перестроить дантовские круги в американские горки, и для этого они все до одного были поставлены на ребро. Грешники неслись по кругам ада со скоростью двадцать миль в час, их всех тошнило от собственной непорядочности.
Пришел Вельзевул.
«Ад тоже должен быть рентабелен, — сказал Вельзевул, — мы будем продавать билеты в ад, туристы будут приходить и смотреть на страдания горящих в геене огненной. Завороженные страданиями мучеников, спасаясь от жара, идущего от горящих котлов, они станут тоннами поглощать прохладительные напитки и мороженое. Это отличные деньги!» Мне показались крайне скучными складки на лице Вельзевула, я опустил ручку унитаза, и дьявол исчез в ароматизированной пене, на самом дне мироздания.
Там, вдали мне померещилось нечто светлое и прекрасное. Я навсегда порвал с Афиной, взял в руки бинокль, навел резкость и увидел лучшие дни своей жизни, которые мне еще предстояло прожить в компании трех молоденьких девушек на берегу Адриатики. Девушки были очаровательны. Я кормил их из рук, жуировал на скутере, делал дорогие подарки. Однако я не позволил нашей дружбе перерасти в любовь. Я не мог допустить, чтобы одна была счастлива, а другие ревновали. Я не мог такого допустить, чтобы две были счастливы, а одна ревновала. Я не мог такого допустить, чтобы все трое были счастливы и все трое ревновали. Я бежал как угорелый на другой конец пляжа, в ресторан за стаканом минеральной воды со льдом, мне нравилось заботиться о них просто так и ничего не требовать взамен. Мы расстались навсегда, расстались совершенно бескорыстно, не обменявшись адресами, без слез. Мы решили растаять в дымке, в безвестности и кануть в никуда. Я даже не позволил себе запомнить их имена. Мы были чисты как ангелы.
Через две недели я сошел с трапа самолета в Петербурге, ощущая себя полыхающим рассветом прекрасного августовского дня, тут же, долго не раздумывая, сдал свои крылья в камеру хранения, купил печатную машинку, лучший английский чай, заперся в гостиничном номере и начал пьесу о нравственном метаболизме. Сначала пьеса мне нравилась очень, потом значительно меньше, после я понял, что не написал главного — мелодию. Я оставил только один лист, все остальные порвал и решил, что когда-нибудь перепишу ее заново.
Завершив работу над полным фиаско, я тут же отправил известие о поражении своему агенту и завалился спать. Мне снились киносценические метаморфозы, ужасные и прекрасные декорации, окровавленные актеры, ползающие по сцене, ухающие, словно ночные птицы.
В пять часов пополудни, как только открыл глаза, получил телеграмму: «Я дома в своей постели, у меня стучат зубы и звенит в ушах! Сегодня у меня последний свободный день. Мессалина».
Я достал из чемодана аппарат Морзе и парировал в ответ: «Дорогая! Возьми себя в руки, вставь в зубы шенкеля, расслабь мышцы, скоро ты почувствуешь по всему телу легкие электрические разряды. У тебя потемнеет в глазах. Я буду с тобой мысленно, прямо здесь, на расстоянии пяти тысяч километров. Итак, настраивай приемник на длинные волны!» Я вообразил себе ее маленький и сочный приемник и почувствовал, как моя антенна ушла в небо. Из меня стали рваться радиоволны.
В ответ я получил послание: «Никаких телепатических сеансов, никакой метафизики, никаких экспромтов. Хочу тебя реального!»
Я понял, что на треть забыл азбуку Морзе, вышел из гостиницы, приехал на почту и отбил телеграмму: «У меня в голове сражаются кастрированные евнухи-коротышки!» В ответ она телеграфировала: «Не могу забыть, как ты подбрасывал вверх и ловил ртом шоколадное драже!»
Моя телеграмма: «Ты погладила мужу рубашку?»
Ее телеграмма: «Девочки, он ревнует меня, какое счастье!»
Я: «Как ты могла выйти замуж за этого человека?»
Она: «Он меня любил, и я подтаяла... была счастлива месяца два... у нас клуб любителей сладкого».
Я: «Ты изменяла ему?»
Она: «Да!»
Я: «Смягчающее вину обстоятельство. Вы развелись?»
Она: «Нет!»
Я: «Из таких мужчин делают сопливчики для грудничков!»
Она: «Девочки, его трясет от злости!»
Моя телеграмма: «Девочки, я спокоен, как молоко, мой нос холоднее зимней стиральной машины».
Ее телеграмма: «Твои слова задыхаются, они не похожи на равнодушие».
Моя телеграмма: «Рыбка не плавает вперед хвостом!»
Ее телеграмма: «Разговаривать с тобой все равно, что дышать слонами».
Я: «Дыши ящерицами!»
Она: «Тебе не кажется, что мы сделали первые шаги навстречу друг другу?»
Я: «У тебя из-под юбки торчит полтора миллиарда ножей!»
Она: «Моя похоть кровоточит».
Я: «Так в чем же дело?»
Она: «Я дала себе клятву, что никогда не вернусь к тебе».
Я: «Я хочу тебя видеть. Живой или мертвой!»
Она: «Потерпи лет двадцать, увидишь трупик».
Я: «Завтра в шесть в точке ИКС».
Она: «У нас все равно ничего не получится!»
Я: «Знаю, все равно давай встретимся».
Она: «С тобой я не стану изменять мужу».
