В субботу утром светило солнце. Он оглядел себя в нескольких витринах и остался вполне доволен. У вокзала он замедлил шаги, ему не хотелось прийти раньше положенного. Спустя столько лет нет необходимости спешить на свидание. И волнение, охватившее его, когда он наконец нажал ручку ресторанной двери, показалось ему неуместным для его возраста: трезвость тут более кстати, чем смятение чувств.
Зал ресторана был заполнен на три четверти. За тридцатью столиками — он быстро сосчитал столики первого ряда и помножил на число рядов — за тридцатью столиками сидели женщины, мужчины и дети. И нигде не было видно одинокой женщины. На такой оборот дела он не рассчитывал ни во сне, ни наяву. Он растерянно оглянулся.
— Вы ищете место? — спросила его официантка.
— Я сам найду, — заявил он и двинулся к столикам. Его способности организатора пришли в действие. Достаточно пройти четыре ряда. Если та, которую он ищет, сидит здесь, они непременно встретятся.
Он шел, незаметно приглядываясь к сидящим за столиками, а каждую женщину соответствующего возраста мысленно сверял со школьной фотографией. Почти никто не обращал на него внимания, все были заняты своими заботами, едой, газетами. Он мешал официантам и наконец, пройдя четвертый ряд, сдался.
Возвращаясь к выходу, он заметил еще один столик у самой стены с вешалкой. За столиком сидела женщина с длинными каштаново-рыжеватыми волосами, ее короткое вязаное платье едва прикрывало колени, открывая длинные ноги. Он обогнул вешалку, чтобы подойти к женщине. Она испытующе посмотрела на него, но очень скоро взгляд ее потерял всякий интерес и прошел сквозь него, как сквозь стекло. Потом она повернулась к окну, выходящему в зал ожидания. Через неплотно задернутые шторы было видно, как входят и выходят люди. Женщина была довольно красива. Но больше она не удостоила его ни единым взглядом.
Проходя мимо нее к выходу, он заметил, что на воротничке ее платья приколота маленькая серебряная ящерка с зелеными глазками.
***
Округло-льстивые слова любви легко скользят,на них всегда найдется покупатель,они в заманчивой обертке, в неглиже —охотничьи угодья торгашей,спешащих делать деньги.Округло-льстивые слова скользят,струятся и нежат пальцы и уста.А мнепродай хоть черепок, обломок слова,которое твердо и непродажно,чтоб ухватились за него мы и держались,хотя бы он изранил наши пальцы —обоим нам.
Экзамен
В комнате было темно. Только циферблат будильника излучал зеленый фосфоресцирующий свет. Стрелки показывали половину второго.
Она не могла заснуть. В последнее время случалось, что ночью ей меньше хотелось спать, чем днем. Ночами она подолгу размышляла о вещах, о которых днем вовсе не думала. В голову приходило разное: тут мысли и о матери, и о Лешеке, и выпускные экзамены через два месяца, а еще — все бескрайнее пространство, именуемое «будущим», потому что в него мы вступим лишь завтра. Что касалось будущего, то у нее уже был некоторый опыт. В сущности, она постоянно ожидала его, но будущее превращалось в настоящее, а настоящее становилось прошлым — вот и все…
И никаких великих перемен, торжественных и радостных, которые бы разом перевернули будни. Если не считать Лешека.
Лешек лежал рядом с ней и спал. Даже в темноте она представляла себе, как он выглядит. Он спал на правом боку, согнув ноги в коленях, его длинные волосы щекотали ее голое плечо. Стоило ей подумать про Лешека, как тут же вспоминалась мать.
Вчера утром мать обошла обе комнаты, где они прожили вместе больше двенадцати лет, с той поры как от них ушел отец, а ей, дочери, было тогда всего пять лет. Мать ходила по комнатам, распространяя вокруг себя запах больницы. Хотя она и переодевалась на работе, оставляя там свой сестринский халат, но все равно словно приносила больницу домой. У дочери был на это тонкий нюх. Мать расхаживала по квартире и все искала какие-то следы. Началось с того, что, едва переступив порог, она на ковре обнаружила окурок.
— Дениза! — крикнула она дочери. — Опять он был здесь?!
Такую же фразу, сказанную тем же тоном и в то же самое время, Дениза впервые услышала полгода назад. После этого целые полгода они были осторожны и уничтожали все следы. Окурок наверняка выпал из пепельницы, когда Дениза несла ее вытряхивать. Пока мать бегала по квартире и кричала, Дениза пришла к заключению, что окурок — единственное, что осталось в квартире после Лешека, и успокоилась. Решила молчать и не возражать матери.
Мать ходила взад-вперед, нервно, мелкими шагами, а в ее словах слышались усталость, раздражение и беспомощность.
— Я на работе… а ты… чужого парня в дом…
Из потока материнских слов до Денизы доходили лишь некоторые.
— Товарища, — поправила она.
— Стыд-то какой! — воскликнула мать. — Стыд и позор! Что ж, продолжай! Продолжай, скоро на весь дом прославишься!
Дениза не узнавала мать.
— Товарища! — В устах матери это слово потеряло свое значение и прозвучало как что-то дурное и зловещее. — Товарищ! — Мать буквально выплюнула это слово, будто оно могло навредить ей, задержись на языке.
Все, что произошло вчера утром, было повторением такой же сцены полгода назад. Тогда Лешек забыл шапку. Он явился вечером, когда мать ушла на ночное дежурство. Дениза тут же сказала ему про шапку.
— Да что ты? — удивился он. — А я совсем забыл, что на мне была шапка. Где она?
— Мать забрала.
— Она знает мое имя?
— Нет.
Лешек обнял Денизу за плечи и повел к тахте.
— Нет-нет! — сказала она. — Пошли в кино.
— Мне не хочется.
— Как это не хочется?
— Ты сама знаешь, чего мне хочется.
Усевшись на тахту, он смотрел, как она в нерешительности стоит у стола. Так было всегда. И в тот раз тоже…
— Я же люблю тебя, — тихо сказала Дениза.
— Как мамочку и папочку.
— Да нет.
Отца-то он зачем сюда приплетает?
— Хочешь со мной встречаться или нет?
— А разве мы не встречаемся?
— Как с мамочкой и…
Он медленно поднялся с тахты, медленно обошел стол и медленно направился к двери. Ждал, что Дениза его остановит. Она не остановила. Лешек вышел в коридор. Дениза молча отперла ему дверь на лестницу.
Спускаясь, он шаркал ногами на каждой ступеньке. Звук был такой, словно кто-то пилил тупым ножом пробку.
Дениза все-таки не выдержала, догнала его внизу. С колотящимся сердцем она вела его обратно, боясь, что кто-нибудь увидит их вместе. Но они никого не встретили.
Ту ночь Лешек впервые провел у нее. Это случилось несколько месяцев назад. С тех пор у матери было много ночных дежурств, во время которых Дениза и Лешек встречались здесь. Почти полгода.
Лешек освоился в квартире, словно член семьи, а о нем никто ничего не знал. Не будь этой шапки да окурка, даже мать ничего бы не заподозрила. Дениза не рассказывала о Лешеке одноклассницам, и вообще никому. Когда ее одолевали сомнения в правильности своих поступков, она утешалась мыслью, что все это — глубокая тайна. Тайна отличала ее от других людей, она чувствовала свою исключительность. Ее это волновало. Тайна касалась мужчины.
Прежде единственным мужчиной в семье был отец. Пускай далекий, он излучал какой-то особый свет, похожий на зарево пожара, который и пугает, и возбуждает любопытство.
Отец прозябал где-то в Австралии, никто не знал о нем ничего определенного: может, умер, а может, разбогател. Только мать была твердо убеждена, что он прозябает. Когда он ушел, жена и дочь перестали существовать для него. И для них он тоже умер, но даже на могилу к нему они не могли ходить.
Он ушел, и мать сняла со стены фотографию в металлической рамке. Молодой мужчина сидел на мотоцикле и улыбался. Молодой мужчина был отец Денизы, а мотоцикл принадлежал его товарищу.
— Мотоцикл и тот чужой, — говаривала мать.
От фотографии на стене остался светлый четырехугольник. Но после стольких ремонтов теперь трудно найти место, где висела фотография. Однажды Дениза спросила про нее мать, та резко оборвала ее. Так отец и его фотография исчезли из жизни Денизы.
Было, наверное, и много другого, но Денизе в голову не приходило, что она будет так остро ощущать отсутствие этого — одним словом, многого не было в ее жизни, значит, и потерять она ничего не могла. И все же порой ее охватывало такое чувство, будто она теряет то, чего никогда не имела. Это чувство появлялось у нее, когда находило настроение поделиться с матерью, поговорить с ней о мальчиках из класса или с их улицы.
— Ты это брось! — с досадой отмахивалась мать, и в ее глазах таилось плохо скрываемое подозрение, что у дочери начинает проявляться отцовская наследственность.
