Она осторожно встала, чтобы включить лампу. Из-под розового абажура по комнате разлился приятный свет. Дениза вернулась к тахте, легла и укрылась. В неясной розовой мгле она разглядывала Лешека, он лежал на правом боку, уткнувшись в подушку. Пока было темно, Дениза слышала его дыхание, а теперь ей показалось, что он не дышит. Он лежал неподвижный, без признаков жизни. Дениза испугалась. В этот момент Лешек шевельнулся, задев лицом руку Денизы, которой она пыталась уловить его дыхание. Лешек открыл глаза и наморщил лоб.
— Что такое? Пора вставать?
Ей стало неловко.
— Ничего. Спи. Я сейчас погашу.
Погасила. Долго ворочалась, сон не приходил. Опять показалось, что теряет Лешека, и снова захотелось убедиться, что он дышит. Но это не удавалось, она опять встала и включила торшер, но вернуться в постель не успела. Лешек уже сидел на тахте.
— Что ты вытворяешь? Что с тобой?
— Ничего.
— Ну да! С тобой что-то творится.
И тут у нее мелькнула мысль. Когда позднее она вспоминала об этом, то должна была признать: не будь той ссоры с матерью, подобная мысль никогда не пришла бы ей в голову, так вот, среди ночи, в сладком розовом свете.
— Что, если я жду ребенка?
— Глупость какая!
— Ты так думаешь?
— Глупость! Какой еще ребенок?
— Обыкновенный, — сказала она.
Лешек спустил ноги с тахты. Он спал в трусах, его белая спина была усеяна веснушками. Он пожал плечами.
— Если такое и случилось, я тут совершенно ни при чем.
— А кто при чем? — спросила она.
Лешек потянулся к брюкам, висевшим на спинке стула, и достал сигареты. Закурил. Дениза предусмотрительно взяла у него обгоревшую спичку.
— Кто при чем? — повторил он ее слова. — А я почем знаю?
Дениза уже хотела было сказать, что никакого ребенка она не ждет и ничего не случилось — это шутка, ей захотелось проверить, как он себя поведет. Но она промолчала. Последние слова Лешека задели ее. И потому, что он ее оскорбил, она неожиданно почувствовала превосходство над ним, которого в их отношениях ей всегда так недоставало. Вооруженная этим превосходством, она заявила:
— Да, это так. Придется тебе жениться.
Лешек несколько раз затянулся.
— Жениться?
— На мне.
— Вот как?! — сказал он.
Она удивилась — таким он вдруг стал неуверенным и растерянным. А ведь раньше всегда знал, что делать.
— Послушай, — сказал он, гася в пепельнице сигарету. — Меня в это дело не впутывай!
— Ты…
— Если девчонка водит к себе по ночам…
— Ты…
Лешек, избегая ее взгляда, потянулся за рубашкой. Одевался он торопливо и неловко и все время бормотал:
— Если девчонка водит к себе… она и другого кого может привести… если уж водит…
— Замолчи! — крикнула Дениза.
Он показал на стену, напоминая — соседи!
Дениза накинула халат и с ключом в руке побежала вперед. Лешек обувался на ходу.
Дениза открыла ему входную дверь. На улице светало, только в небе, словно память об ушедшей ночи, еще стояла луна.
Вернувшись в дом, Дениза пошла прямо в ванную и долго-долго стояла под холодным душем. Потом сняла пододеяльник, простыню, наволочки и застелила постель чистым бельем. Открыла окно, проветрила комнату. Вымыла пепельницу. И все никак не могла утолить свою жажду чистоты.
Она положила на стол список экзаменационных вопросов по истории. Будильник показывал четыре часа тридцать три минуты. Дениза смотрела в книгу, но вместо букв видела перед собой лицо Лешека.
«Как я его ненавижу!» — думала она, сама не зная, кого ненавидит больше — Лешека или себя, за то, что устроила ему такой экзамен. А может быть, мать: если бы не она, Денизе в голову не пришло бы что-нибудь подобное.
И чем больше она об этом думала, тем сильнее жалела, что это всего-навсего экзамен. И еще она думала об отце, который как-никак прожил с матерью пять лет. Как-никак… И эти пять лет представились ей невообразимо прекрасной порой…
***
Августовская ночь одинока и ищет в тревоге,кто б ее проводил этой страшной тропоюк рассвету,и сколько на свете людей, что как разв ту же точно минутуобращаются с тем же к кому-то, кто дажене знаето мольбе этой, ибо безмолвны призывы,просьбы помощи, и зачастую не знаютте, кто кличет, какой они помощи ждут.Молча ждут: может, именно тыпоспешишь к ним навстречу,угадаешь источник страданья,услышишь сердечную боль.Есть ведь люди, что всю свою жизньэтой помощи жаждутмолчаливо, упорно, взывая очами распахнутыми,и руками простертыми, и ладонями жаркими,чтобы кто-то, вдруг сжалившись, им объяснилих мученье, их суть.
Часы
Старуха сидела на деревянном ящике, ноги уже плохо слушались ее, но глаза были любопытные и живые. Едва завидев трактор с прицепом, она крикнула:
— Едут! Едут!
Ее высокий голос ворвался в дом, отразился от голых стен, рассыпался по вымытому полу и через распахнутые двери вылетел в сад. Крик ее прорезал пустынную и умиротворенную тишину дома.
На втором этаже протекла батарея. Когда раздался крик, Мария как раз ставила под затвор тазик. «О господи! — подумала она. — И чего старая так надрывается? И ведь всегда, как раскричится, голос у нее срывается на визг». Мария медленно подвинула тазик, дожидаясь, пока капнет очередная капля. Только после этого вышла из комнаты и, не торопясь, еле переставляя ноги, стала спускаться по лестнице. Старуха не умолкала:
— Едут! Еду-у-у-т! Еду-у-у-т!
«Вот настырная!» — подумала Мария и еще замедлила шаг, злорадно представляя себе, как старуха побагровела от злости, потому что никто ей не отвечает и никто не бежит встречать трактор.
Наконец-то дом готов. Готовы крыша и погреб, есть вода, электричество и паровое отопление. Внизу две комнаты, наверху три. Настоящий особняк. Даже с гаражом — правда, еще без дверей. Но машины-то все равно нет.
Оставалось только оштукатурить дом снаружи. Когда начинали копать фундамент, Марии было двадцать шесть, а Йозефу тридцать восемь. С тех пор прошло четыре года. Дом достроен и пуст. И вот теперь на тракторе с прицепом привезли сюда немногочисленную мебель из прежней маленькой квартирки, чемоданы и корзины.
Они заказали трактор — так выходило дешевле. За рулем сидел приятель Йозефа.
Старуха наконец-то умолкла и уставилась в окно. Мария вышла из дому. Старуха следила, как она отпирает ворота, как нагибается, чтобы вытащить из бетонного порога крюк. Движения невестки казались старухе невероятно медленными, фигура безобразно тощей, а домашнее платье чересчур нарядным, чтобы его носить дома. Старуха старалась углядеть в ее поведении строптивость и упрямство. Это ей удалось без труда, и она успокоилась и ободрилась. Теперь можно переключить внимание на сына. Тот, спрыгнув с прицепа, о чем-то переговаривался с трактористом. Голосов старуха не слышала: окно было закрыто. Йозеф стоял, опираясь одной рукой на трактор, а вторую засунув в карман. Его самоуверенная поза озадачивала старуху. С той поры как был достроен дом, сын сильно переменился, хотя он тщательно скрывал это от матери.
«Ишь как у тебя брюхо-то растет, будешь толстопузый, как родимый папочка», — вслух сказала старуха, хотя никто ее не услышал. Сын с невесткой в это время несли в дом стол.
— Почему сначала не часы? — закричала старуха.
Не дождавшись ответа, она повторяла свое до тех пор, пока в дверях не появился сын.
— Часы лежат в самом низу, — объяснил он.
Дом заглатывал вещи, как море камешки.
Он был слишком просторен, а мебели мало. Если не считать мебели старухи, выговорившей для себя обе нижние комнаты.
Трактор уехал, а Йозефу, прежде чем собрать и поставить супружескую кровать, надо было повесить матери часы. Высокий застекленный ящик с циферблатом и маятником.
— Не знаю, не знаю, — бормотала старуха, — будут ли они ходить здесь так же хорошо, как шли всю жизнь.
Она уже устроилась в своем старом кресле, а сын залез на ящик, где она до этого сидела.
— Осторожнее — ящик шатается, — предупредила старуха.
Сын с молотком и крюком в руках влез на ящик. Ящик слегка качнулся. Йозеф поднял руку с крюком.
— Не там, — сказала мать, — слишком низко. Выше.
Йозеф прижался животом к стене и поднял крюк выше.
— Левее, — приказала старуха, — а теперь немного правее.
— Если крюк не войдет, надо будет сверлить отверстие для пробки, — сказал сын. — Только я сделаю это завтра.
— Завтра! — проворчала старуха. — Ну конечно, когда же еще! Тебе бы все завтра…
Йозеф замахнулся молотком. Ящик под ним зашатался.
— Осторожно! — сказала мать.
