Теперь она передо мной, эта Шарлева коллекция внутри коллекции.
Шарль помещает нэцке на зеленый бархат, в витрину темного дерева с зеркальной задней стенкой, и она становится для них первым пристанищем в этой истории. Они пока неподалеку от лаковых шкатулок, от огромных занавесей, которые Шарль привез из Италии, по соседству с золотистым ковром.
Мне любопытно: устоял ли он перед искушением выйти на лестничную площадку и зайти в дверь налево, чтобы рассказать о своем новом приобретении брату Игнацу?
Нельзя, чтобы нэцке валялись в гостиной или кабинете просто так, никак не защищенные. Они могут потеряться, укатиться куда-нибудь, запылиться и надколоться. Им необходимо храниться в каком-то надежном месте, желательно вместе с другими безделушками. Вот тут-то и приходят на помощь витрины. И в этом своем странствии по направлению к нэцке я все больше и больше внимания стал обращать на витрины, на застекленные выставочные шкафы.
Я постоянно натыкался на них в салоне Луизы. Я видел, что они до сих пор сохранились в особняках «бель эпок», я читал о них и в обозрениях Шарля о различных выставках для «Газетт», и в описях ротшильдовских коллекций. И вот теперь, когда у Шарля появляется собственная витрина, я сознаю, что они являются неотъемлемой частью самого спектакля салонной жизни, а не просто частью обстановки. Мне встречалось описание того, как один коллекционер, друг Шарля, расставлял японские вещицы в витрине «с видом художника, наносящего мазки на холст. Гармония была полной, а удовольствие — изысканным».
Витрины придумали, чтобы вы видели выставленные в них предметы, но не трогали: они обрамляют вещи, подвешивают их словно в воздухе, манят и одновременно отстраняют.
Как раз это, сознаю я вдруг, мне и непонятно в витринах. Первые двадцать лет своей рабочей жизни я занимался тем, что всерьез пытался вытаскивать свои гончарные изделия из стеклянных шкафов, куда их обычно ставили в галереях и музеях. Они же умирают там, за стеклом, говорил я, им душно взаперти. Витрины чем-то сродни гробам: предметам необходимо выбраться оттуда, попытать счастья без этой защиты строгого выставочного стекла, ощутить свободу. «Из гостиной — в кухню!» — гласил мой «манифест». Появилось уж очень много помех. Повсюду trop de verre, «чересчур много стекла», как заметил один великий архитектор, увидев стеклянный дом своего соперника-модерниста.
Однако витрина, в отличие от музейных шкафов, существует еще и для того, чтобы ее открывали. И эта открывающаяся стеклянная дверца, и тот миг, когда вначале присматриваешься, затем выбираешь, а потом тянешься к полке и берешь вещицу, — это миг соблазнения, это пронизанная электричеством встреча руки с желанным предметом.
У Чернуски, друга Шарля, жившего неподалеку, рядом с воротами парка Монсо, имелась обширная коллекция японских произведений искусства, выставленных на фоне совершенно белых стен. От этого японские вещи имели «такой несчастный вид», как если бы они находились в Лувре, заметил один критик. Экспонировать японское искусство как Искусство — это очень, очень серьезная и сложная задача. Впрочем, салон Шарля в доме на холме, это причудливое место, где сведены воедино старинные предметы из Италии и эти новые японские вещицы, музеем не является.
Витрина Шарля — это некий порог.
И эти нэцке идеальны для жизни Шарлева салона. Золотой образ Луизы, раскрывающей свою витрину с японскими вещицами, роющейся там, перебирающей предметы, которые кто-то хочет разглядеть, пощупать, ласково потрогать, говорит о том, что японские вещи и созданы для отвлекающейся в сторону беседы, созданы для развлечения. Мне кажется, эти нэцке добавили нечто особенное в образ жизни Шарля. Это первые предметы, имеющие хоть какое-то отношение к повседневной жизни, пускай даже весьма необычной. Разумеется, они удивительны и в высшей степени чувственны, но в любом случае не столь роскошны, как его кровать, достойная Медичи, или лаковые шкатулки во вкусе Марии-Антуанетты. Они существуют для того, чтобы к ним прикасались.
И главное, эти вещицы вызывают смех — на разные лады. Они остроумны, неприличны и лукаво-комичны. И вот теперь, когда я наконец дождался того момента, когда нэцке внесли по винтовой лестнице и поместили в гостиной Шарля в этом особняке медового цвета, я с облегчением осознаю, что этот человек, который вызывал у всех такую симпатию, в достаточной мере обладал чувством юмора, чтобы наслаждаться этими нэцке. Теперь я не обязан просто восхищаться им. Теперь я тоже могу сказать, что он мне симпатичен.
Желтое кресло
Мои нэцке — тигр, заяц, хурма — обосновались в кабинете Шарля, где он наконец дописывает книгу о Дюрере. Эта комната подробно описана в адресованном Шарлю восторженном письме молодого поэта Жюля Лафорга:
Каждая строчка Вашей великолепной книги вызвала у меня множество воспоминаний. Особенно о часах, проведенных в одиночестве за работой в Вашем кабинете, где желтое кресло взрывается кричащим пятном! А импрессионисты! Два веера кисти Писарро, вылепленные тщательными, крошечными мазками. Картины Сислея — Сена и телеграфные провода на фоне весеннего неба. Баржа возле Парижа, с этим бродягой в переулке. И цветущие яблони Моне, карабкающиеся вверх по холму. И растрепанная маленькая дикарка Ренуара, и темный, свежий подлесок Берты Моризо, сидящая женщина, ее ребенок, черная собака, сачок для бабочек. И другая картина Моризо: девушка и ее подопечная — синие, зеленые, розовые, белые, в пятнах солнечного света. И другие картины Ренуара — парижанка с красными губами в синем джерси. И та беспечная женщина с муфтой и лакированной розой в петлице… И танцовщица с обнаженными плечами на картине Мэри Кассат с желтыми, зелеными, бежевыми, ржавыми пятнами на красном кресле. И беспокойные танцовщицы Дега, Дюранти — тоже кисти Дега, и конечно же «Полишинель» Мане со стихами Банвиля!.. О! Какие нежные часы провел я там, самозабвенно листая каталог для «Альбрехта Дюрера», погружаясь в мечты… в Вашей яркой комнате, где взрывается кричащим пятном желтое кресло — желтое, такое желтое!
Albert Dürer et ses dessins[21] — так называлась первая настоящая книга Шарля, книга, которая потребовала от него «скитаний» по Европе. Лафорга (юношу двадцати одного года, жившего в Париже совсем недавно) ему рекомендовали на должность секретаря, чтобы проверять списки, исправления, заметки, скопившиеся за десять лет изысканий, и превращать их в приложения, таблицы и указатели, годные для публикации. Шарль в своем китайском домашнем халате представлялся Лафоргу каким-то пьяняще-волшебным меценатом в пьяняще-волшебном окружении.
Я тоже очень взволнован: ведь я и понятия не имел, что Лафорг работал у него секретарем, пока не наткнулся на сноску в одной книге о Мане. Лафорг — поэт, замечательно писавший о городах, о парковых скамейках, с которых капает вода, о телеграфных проводах над дорогами, по которым никто не проходит.
Шарль уже не тот порывистый юноша, каким был раньше. Он сделался «денди-бенедиктинцем с рю де Монсо», ученым в черном сюртуке, но по-прежнему сохранял вид досужего фланера, с цилиндром, сдвинутым чуть набок; вид человека, прогуливающегося с тросточкой под мышкой, преисполненного чувства правильности своих поступков и с amour propre[22]. У такого человека явно был слуга, который чистил его шляпы. Такой человек, я уверен, никогда ничего не носил в карманах, чтобы не оттопыривалась ткань. Таким мы видим его в тридцать лет, с любовницей и в новой роли: недавно его назначили редактором «Газетт», — и тут мы понимаем, что он окончательно стал самим собой. Он — великосветский искусствовед с личным секретарем. И теперь в его коллекции, кроме нэцке, имеется еще и живопись.
И он как будто оживает в этой своей комнате. Эти цвета — черный сюртук, черный цилиндр, рыжеватая борода — предстают на текучем фоне из фантастических полотен, оживляемом ослепительной вспышкой самого яркого пятна — желтого кресла. Невольно приходит в голову мысль, что это кабинет человека, который не просто испытывает потребность в цвете, но выстраивает свою жизнь вокруг него. Этот человек показывается на рю де Монсо в черной, почти раввинской «униформе», а между тем за дверью кабинета он ведет совершенно другую жизнь.
Чем же можно было заниматься в подобном кабинете?
Жюль Лафорг начал работать у Шарля 14 июля 1881 года. Он проработал в этом кабинете все лето, засиживаясь за полночь. А платил ему этот еврейский Меценат, отмечаю я с некоторой суровостью, очень скупо. Это глазами Лафорга мы смотрим на Шарля, заканчивающего свою книгу: «Камень за камнем, Вы медленно и упорно возводили пирамиду, которая послужит опорой для Вашего прекрасного бородатого памятника». На клочке бумаги, предназначавшемся для мусорной корзины, Лафорг изобразил себя со своим патроном. Лафорг — коротышка с пышными волосами — вышагивает впереди, выставив согнутые руки и ноги, выпуская клубы дыма, а позади него идет чинный, осанистый, высокий, монументальный Шарль с ассирийским профилем. Вышла отличная карикатура.
