Однажды, подходя к переправе, я не услышал привычного треска мотопомпы. Параня неуклюже суетилась на льду, бегала то вдоль растянутой кишки, то возле помпы, скользила, падала и, с трудом поднявшись, снова бежала. Обмерзшая кишка не поддавалась ей, вырывалась из рук и со звоном падала на лед. Она заметила меня и вдруг замахала руками, закричала неразборчиво:
— А-а-о-у-у! Э-э-э!
Забыв обо всем, я съехал на реку и тут же влип в наледь.
Рот у Парани не закрывался, кожу настолько стянуло морозом, что ее не хватало на лице. Руки она держала опущенными и отведенными назад, словно собиралась разбежаться и взлететь.
— Помпа заглохла, — едва выговорила она, часто-часто моргая. — Кишка замерзает… А я воду вылить не могу…
Я бросил лыжи в наледи и побежал к кишке. Вдвоем мы едва оторвали ее и стали поднимать, чтобы выгнать оставшуюся воду. Внутри кишки что-то шуршало, со звоном отлетал намороженный сверху лед, но вода не вытекала, превратившись в шугу. Параня пыхтела возле моего уха, тужилась и стонала от бессилия.
— Ой, что наделала, ой, что наделала…
Намучившись с твердеющей на глазах кишкой, мы оба упали на ее конец от усталости, но я тут же вскочил. Параня же юзила на животе по льду, сучила руками и ногами и не могла подняться. Но тут я заметил, что, падая, мы выдавили из кишки густую снежную кашу. Тогда я встал ногами на шланг и, перебирая гусиным шагом, начал выгонять шугу на лед. Параня сообразила и, вскочив наконец, бросилась мне на помощь.
— Ой, молодец! Ой, молодец! — приговаривала она, буцкая пимами по кишке. А я цвел от гордости, и, может быть, это был единственный момент, когда я любил свою «невесту»…
Когда мы спасли кишку и скрутили ее в кургузый моток, чтобы потом отвезти его в Торбу и высушить, Параня вдруг неловко обняла меня, сшибив шапку, и поцеловала в глаз. Вернее, ткнулась мокрыми, холодными губами, и я как ошпаренный отлетел от нее, схватил лыжи и убежал Я ее уже ненавидел…
На следующий день на Параню свалилось новое горе: на переправе, проломив лед, утонул бульдозер. Тракторист успел выскочить, хотя и вымок по горло. Параня обмерла от страха и осталась сидеть на льду, тракторист же, матерясь в бога и христа, побежал греться и сушиться, но почему-то не к нам в избу, а в Торбу. Говорят, он, не заходя домой, ринулся в магазин, купил литр водки, тут же выпил ее и, запев какую-то блатную песню, вразвалку отправился к себе в барак для вербованных холостяков. Тракториста я немного знал. Помню его синие от наколок руки, где были изображены якоря, кольца и восходящее солнце с подписью «север». Помню, что чайник он называл «чифирбаком», а звали его — Иваном…
В Торбе у Парани была подружка — старуха Лампея — самая толстая во всем поселке Она ходила как утка, и зимой на тротуаре обогнать ее было невозможно. Помню, что мы, ребятня, разогнавшись, сигали у нее между ног, чтобы не обходить и не лезть в снег. Лампея отчаянно материлась и грозила нам кулаком величиной с наши головы.
Старуха Лампея для Торбы была незаменимой. Она считалась старой девой, и поэтому ее всегда приглашали обмывать покойников-мужчин, поскольку обычай требовал вершить это благое дело только непорочным девам-старухам. Мне тогда казалось, и пахло-то от Лампеи покойниками…
— Мы с тобой — божьи невесты, — говорила она Паране. — У нас свое житье…
Видно, не зря Лампея водилась с Параней. Другой «молодой» старой девы в Торбе не было, и старуха готовилась передать Паране свое благое и жуткое ремесло.
Однако Параня обманула надежды Лампеи, обманула всех и даже свою судьбу. На следующий же день после несчастья с бульдозером разнесся ошеломляющий слух: Параня вышла замуж. За вербованного тракториста Ивана.
Говорили и толковали об этом событии много и долго, хотя Паранино замужество длилось всего пятнадцать дней. Мою «невесту», можно сказать, увели из-под носа, и отец теперь шутил по этому поводу без конца.
— Да, Серега, — балагурил он. — Как это ты проморгал-то? Кишку на Чети вместе вытянули, а она — за другого выскочила? Ну, Серега, такую невесту тебе вовек не сыскать!
В замужестве Параня словно на крыльях летала. На ней появились пимы с галошами, новый полушалок и цветные рукавички, которые умели вязать жившие в Торбе литовцы. Забегая к нам погреться, она о чем-то подолгу шепталась с моей матерью, тоненько смеялась, и от прежней сердитости следа не осталось. Я подглядывал за ней с печи и, ощущая злобу, готовился к мщению. Получилось-то, Параня и в самом деле меня обманула. Взрослым я уже никогда не испытывал таких чувств. Я не хотел жениться на Паране, радовался, что на ней женился другой, и одновременно чувствовал себя обманутым. Вот только в чем именно — понять не мог.
Сначала я хотел убить Ивана, но потом передумал и решил сломать мотопомпу, чтобы у Парани перемерзли шланги. Выгадав момент, когда Параня будет у нас греться, я взял топор и пошел на переправу. Я думал трахнуть обухом по карбюратору, но, когда подошел к тарахтящей помпе, мне стало жаль ее. Что говорить, помпа была редкая в наших местах, красная и красивая. Я поглядел, как она здорово качает воду, и спрятался в тальниках, потому что по дороге катилась колобком Параня. И тогда я решил спеть ей песенку.
Ах, Паранюшка, Параня!
Я орал по-дурному, во всю глотку.
Ты за что любишь Ивана?!
Но Параня вдруг засмеялась и тоже запела:
Я за то люблю Ивана,
Что бородушка кучерява!
«Отомстил» за меня Паране сам вербованный тракторист Иван. Каждый день Параня варила ему по целой курице, причем не с лапшой или супом, как это обычно варилось, а одну, с бульоном. Однажды вечером, после школы, я заглянул в Паранино окошко и увидел, как Иван сидит за столом и дерет эту курицу на куски синими от татуировок руками. Дерет и ест, прихлебывая бульоном с луком. А Параня сидит перед ним, подпершись короткопалыми, несуразными ручонками, и смотрит на Ивана, как смотрела когда-то на меня… И полдеревни сразу глядят на Параню с ее мужем.
У Парани было всего пятнадцать куриц. На пятнадцатый день она сварила последнюю, скормила ее Ивану, и тот наутро переселился в барак для вербованных холостяков. А потом и вовсе исчез из Торбы, словно в полынью канул.
Как пережила Параня расставание, да и переживала ли вообще, никто не знал, потому что она вдруг ушла из поселка и пропадала где-то месяца полтора. Ее искали по всей округе, дядя Саша Русинов тряс за грудки тракториста Ивана, затем, подозревая убийство, тряс его участковый милиционер, однако Параня от этого не появлялась. На дороге через реку работала какая-то сухопарая, завернутая в шаль баба. А тем временем Лампея распустила слух, будто Параня от любви и горя наложила на себя руки.
— Да повесилась она, повесилась! — уверенно заявляла старуха на магазинном крыльце. — Ушла, родимая, в лес и на горькой осинушке…
Я стал бояться ходить в лес. Из-за каждого поворота, из-за каждого дерева я ожидал увидеть висящую на осиновом суку Параню. И случалось, что видел, принимая за висельницу шмат отодравшейся коры, раскачивающийся под ветром, либо черное пятно уродливо свитых веток. Мороз стягивал кожу на голове, в глазах все двоилось, и я стоял, как Параня, растопырив руки, пока наконец не смаргивал слезы и темнеющий предмет впереди не становился тем, чем был на самом деле.
Параня объявилась неожиданно. Просто однажды вместо сухопарой бабы к нам в избу вкатилась моя бывшая «невеста» и как ни в чем не бывало уселась на табурет возле порога. Мать так разволновалась, что забыла спровадить нас на печь. Мы выстроились по ранжиру в дверном проеме и уставились на Параню. А та поглядела на нас и вдруг хитровато мне подмигнула. Я тут же взлетел на печь и услышал раскатистый, с хрипотцой, смех Парани.
— Крепонький парнишка у тебя! — отчего-то смеялась она. — Только голова-то ишь — будто чугун. Рожала — намаялась, поди?
Мать тоже засмеялась. Она любила, когда ее ребятишек хвалили, но почему-то краснела при этом. Здесь же она еще больше засмущалась и, расстегивая на Паране кожушок, виновато объяснила:
— Он у меня, Паночка, не по людски шел-то… Ножками рожался…
— Ой! — округляя глаза, проронила Параня и что-то сбивчиво зашептала.
Мать от ее шепота погрустнела:
— Страшного-то и нет ничего… Примета не больно добрая. Говорят, уйдет из дому — не воротится. Всю жизнь ему ноги бить…
В приметы я не верил, разве что в предчувствии удачи через левое плечо плевал да по дереву стучал: удача-то — редкость, а поэтому ради нее, как шаман, камлать начнешь, только бы не спугнуть. Однако, независимо от убеждений, материна примета сбылась. Домой я и в самом деле не вернулся. Как ушел в шестнадцать лет, так с концом. Правда, и дома-то, куда можно было вернуться, уже не было: закрылась Торба, пропала Алейка… Я жил в разных городах, пробовал возвращаться в деревню, но снова уезжал в город, хотя заранее знал: потянет назад. С шестнадцати лет так и метался туда-сюда, пока однажды не понял, что к городу я не прирос и навряд ли когда прирасту, но и в деревне нет мне житья, оторвался я от деревни. Так и стою до сих пор на меже, а на ней, как известно, не то что не сеют — даже не пашут… Однажды пошел на компромисс: собрал еще трех таких же, как сам, «бездомных» и вдохновил купить избу в заброшенной вятской деревне Чарочка, в двадцати километрах от Алейки. Дом мы купили. И было все в нем как в родном доме — русская печь, полати, горенка с окнами на восток. И речка, та же самая Четь, в сорока шагах, и материковый берег со свернутыми набок соснами. Целое лето мы строили планы и с остервенением ремонтировали наш загородный дом. Перекрыли крышу, наладили полы, окна, оббили старую, хозяйскую штукатурку и… уехали, не сговариваясь. Ходим теперь, смотрим друг на друга, изредка спрашиваем: ты не был там? А ты? А ты?.. Никто из нас там больше не был. Дом стоит неприкаянный, и мы, хозяева его, живем неприкаянные: и хочется, и колется…
