— Должен признаться, — произнес отец Коллинз, — я не знаю, что сказать. Простите меня. Мне страшно неловко.
Юноша был немного похож на Хокинга[8], его левое плечо время от времени подергивалось, а в воздухе витал легкий запах мочи. Он был худ, с высоким шекспировским лбом и оттопыренными ушами, голова казалась небрежно насаженной на хрупкую шею. Его дыхательный аппарат привел священника в полное смятение. «Спокойно, — приказал он себе, — держись как ни в чем не бывало».
— Привет, — без выражения произнес Том-младший на выдохе. Последовала пауза, во время которой насос наполнил воздухом его легкие. — Меня зовут. Томми Кросс.
Отец Коллинз вспомнил, что тибетские монахи отправлялись по ночам на кладбище, чтобы преодолеть страх перед сверхъестественным, и пожалел, что не прошел такую подготовку. Как можно жить, не умея дышать? Способность дышать приходит с рождением и уходит в момент смерти, а значит, Томми пребывал за пределами человеческого бытия, то есть в чистилище. Вопросы такого рода нередко обсуждаются священниками на семинарах.
— Рад с тобой познакомиться, — выдавил отец Коллинз. — Я много о тебе слышал.
Движением глаз Томми пригласил его пройти, и отец Коллинз, сознавая свое недомыслие, торопливо приблизился к юноше, надеясь, что его поспешность заменит просьбу о прощении, и уселся на краешек стула. Теперь он понял, что стул был приготовлен специально для него, мать Томми подумала об этом заранее и поставила стул там, где ему надлежало находиться. Священник решил, что следует держаться официально, и скромно сложил руки на коленях.
— Теперь мы можем поговорить, — сказал он.
Юноша вложил в свой выдох все, что мог.
— Мне трудно говорить. Нужно много сил. Извините.
— Не надо извиняться. Прошу тебя, не извиняйся. Когда почувствуешь, что готов, можешь исповедаться.
— В инвалидном кресле. Трудно грешить.
— Может быть, в этом твое преимущество. Я так думаю. Хотя, возможно, в таком положении нет никаких преимуществ.
— Нет, — сказал Томми. — Никаких.
Священник подумал, что подобное признание труднее выслушать, чем произнести. Большинство не любит правды. Нам нравится слушать лишь истории успеха. Рассказы о победах. Считать, что стакан наполовину полон.
— Я ценю твою искренность, — сказал он.
— Быть парализованным. Без рук и ног. Паршиво.
— Нисколько не сомневаюсь.
— В фильмах. Про калек. Все кончается. За два часа.
— Думаешь, есть такие фильмы?
— Нет. Слишком скучно. Ничего не происходит.
Отец Коллинз мрачно кивнул. «Вообще-то, парень не совсем прав, — подумал он. — Дэниел Дэй-Льюис в фильме „Моя левая нога“, Том Круз в фильме „Рожденный четвертого июля“, „Доктор Стрейнджлав“ с Питером Селлерсом. Впрочем, как справедливо заметил Томми, калеки способны вызывать интерес на протяжении двух часов, не более того, — фильм окончен, слава Богу, хватит, идемте скорей на улицу».
— После того как я. Исповедался. В последний раз. Я сказал Богу. Чтобы он шел к черту. Я говорил это. Тысячу раз. Не меньше.
— Думаю, Бог не осудит тебя за это. Он дал тебе такое право. Говорю это как священник. Бог не станет на тебя гневаться. Но Он, несомненно, рад, что ты признался в этом. Скажи, тебе по-прежнему хочется проклинать его? Это важный вопрос.
— Да. Не слишком часто. Иногда.
— Хорошо. Это прогресс. В качестве епитимьи ты должен поразмыслить о первой из десяти заповедей.
— Ладно.
— Скажи, что ты разглядывал, когда я вошел? Там, за окном?
— Я думал. Про всякую ерунду.
— Какую ерунду?
— Про мои легкие. Они пересохли.
— Только про это?
— Занафлекс.
— Занафлекс?
— Лекарство. Чтобы не дергаться.
— О чем еще?
— Мой мешок. Он воняет.
— Тебе это только кажется.
— Тент для грузовика.
— Что насчет него?
— Мы ездили с ним. В Монтану. На родео. Мне было одиннадцать.
— Кто ездил?
— Отец. И я.
— Тебе понравилось?
— Это было. Хорошее время.
— Значит, у тебя есть приятные воспоминания?
— Их мало.
— В основном неприятные?
— В основном. Плохие.
— Почему?
— Мой отец. Был злым. Со мной.
— Мне жаль это слышать, — сказал отец Коллинз.
Юноша ничего не ответил. Они сидели, вместе слушая, как работает аппарат искусственной вентиляции, и это напоминало китайскую пытку водой. Отец Коллинз испытывал отчаянную жалость и чувствовал себя совершенно беспомощным. В конце концов, он был всего лишь человеком, а не волшебником, не святым, не чудотворцем и не ангелом.
— Не хочу тебя утомлять, — сказал он. — Вижу, что тебе тяжело разговаривать.
— Да. Извините. Мне очень жаль.
— Позволь мне сделать кое-что еще.
Пробормотав скороговоркой формулу отпущения грехов, священник достал из кармана маленькую серебряную коробочку, в которой он принес Тому-младшему преосуществленный хлеб для евхаристии.
— Погодите, — прошелестел юноша. — Не прикасайтесь. Я могу. Заразиться.
— Что же мне делать?
— Вон там. Перчатки.
Отец Коллинз вымыл руки над раковиной. Рядом стояла коробка с хирургическими перчатками; он взял пару перчаток и надел их. Вентиляционный аппарат продолжал свою дьявольскую работу, напомнив ему фильм «Изгоняющий дьявола». Немного успокоившись, отец Коллинз сел на прежнее место. Взяв Томми за руку, он спросил:
— Тебе приятно то, что я делаю?
— Я не верю. В Бога, — сказал юноша. — Но вы. Можете продолжать. Если хотите.
Отец Коллинз совершил таинство евхаристии с пустым сердцем. Язык юноши был сух и бледен. Его дыхание отдавало чем-то кислым. Он проглотил гостию, и его глаза расширились от боли. Отец Коллинз старался не смотреть туда, где за воротником из горла Томми торчала трубка. Он чувствовал себя абсолютно бесполезным. От запаха мочи его мутило. Ему было страшно и хотелось поскорее уйти. Он презирал себя и едва не сказал это вслух. Разве он не призван Церковью навещать больных и исцелять раны, разве священники не несли служение среди прокаженных, разве сам Иисус не врачевал хворых и недужных? Разве не его дело наблюдать за наступлением смерти, как наблюдала Мария за муками своего сына, распятого на кресте? «Я слаб, — подумал он. — Моя душа слаба».
— Ты устал, — сказал он парализованному юноше. — Пора дать тебе отдохнуть.
Под этим жалким предлогом он торопливо распрощался и ушел.
На следующее утро после беседы с духовидицей священник приготовил себе ланч, который состоял из бутерброда с сыром, апельсина и пригоршни миндаля с изюмом. Дождя не было, и он немного приободрился. Сев за руль, он включил вентилятор, который скрипел и задевал корпус, поставил кассету «Чудеса Сантьяго» и прямо по лужам выехал со стоянки. Он обнаружил, что вспыхнувшая вчера влюбленность за ночь не только не угасла, но даже немного усилилась, и это было странно, поскольку обычно его увлечения быстро сходили на нет. Видимо, на сей раз, решил отец Коллинз, его подстегивала предстоящая встреча: он спешил на нее с таким чувством, точно его ожидало свидание с возлюбленной.
Добравшись до туристского городка, он с удивлением увидел у костра на стоянке Энн около дюжины паломников. Они прихлебывали кофе из термосов, ворошили угли и просто слонялись вокруг, сунув руки в карманы. Макушки деревьев были укутаны тяжелой, плотной пеленой тумана. Искры, крутясь, летели сквозь ветви замшелых кленов; за палаткой тусклым металлом поблескивала река. Брезентовая палатка Энн имела такой допотопный вид, точно она сохранилась со времен Второй мировой войны. За ней виднелась покореженная малолитражка, усыпанная хвоей. Утренний воздух пронизывала ревматическая сырость, земля была пропитана влагой. Священник подумал, что эти края приглянулись бы поэтам-романтикам и то, что они здесь не побывали, просто ошибка истории: здешний лес отлично гармонировал с их лирической меланхолией. Он представил себе болезненного Китса, что, кашляя и зябко поеживаясь, сидит под вековой елью; Байрона, который прохаживается, вонзая в мох прогулочную трость; атеиста Шелли; неугомонного Вордсворта; все они наперебой слагают оду унынию. Мшистые, сырые глубины осеннего леса взывают к их одиноким душам, а чистая и пронзительная красота деревьев подстегивает воображение. «Что за восхитительное место, чтобы сокрушаться о превратностях бытия, — подумал священник. — Лучшего уголка для тех, кто привык размышлять о бренности всего сущего, просто не найти; к подобным мыслям располагает все вокруг, а заниматься чем-либо иным тут попросту невозможно».
С невозмутимым видом он подошел к огню и нагнулся, чтобы погреть руки. Здесь были семеро его прихожан, три собаки, пятеро совершенно незнакомых ему людей и две девушки, которые приходили к нему вчера рассказать о видении. Он отметил, что Энн выглядит еще более простуженной, бледной и утомленной.
