Антон Валентинович глубоко задумался.
— Ну да ладно, помогу тебе. Как говорят, мой зачин и твой почин, — сказал Вениамин Иванович. — В довоенные годы работал я здесь в вашем городе секретарем партии. Приглядывался, знакомился с жителями, что вернулся после окончания института Антон и начал учительствовать в школе. Парень был не шибко разговорчивый, а успехи в работе — Приглядывался к нему. Антон домик начал строить для себя, с Еленой Петровной повстречался, свадьбу справили вскоре. Домик, правда, не этот был, а поменьше… Война нагрянула… Вызвали меня в обком и говорят: на фронте тяжело, видно, враг район твой захватит. Готовь, Вениамин Иванович, подполье партийное. Вернулся назад, стал людей верных подбирать, вызывать по ночам для бесед сокровенных.
Тут и вспомнил про Бодренкова. Знал я, что еще в школе радиолюбителем он был. И в институте, когда учился, радиоделом продолжал увлекаться… Беспартийный, — заметив протестующее движение Антона Валентиновича, поднял успокаивающе руку. — Ты, Антон, погоди, погоди. То, что до войны в партию не вступил, для нас выгодно было. Легче конспирировать тебя было. Верили тебе. Так вот, вызвали и сказали: остаешься в городе. Дали шифры, рацию, пароли для связных. Разрешили и Аленушку привлечь в помощь…
Не буду рассказывать, как при фашистах Бодренков передачи наладил. А принимал эти передачи я, был тогда начальником во фронтовом радиоотделе. Да, видно, не убереглись люди наши в городе. Попали на подозрение фашистам. Чуяли они, что где-то тут, рядом с узловой станцией, радист наш работает. А что случилось тогда с тобой, и расскажи сегодня, — ободряюще глянул на Димкиного отца Вениамин Иванович.
А тот сидел задумавшись, затем посмотрел на притихшую Елену Петровну и начал вполголоса:
— Успел мне свой человек шепнуть: «Сегодня ночью возьмут тебя». Сидим мы с Еленой и решаем, что Вышел я в сумерках но воду, глянул вокруг. Приметил: засада за забором. Значит, ни уйти, ни рацию вынести, шифры, ни сведения, что не успел передать. Прошел я кухню, а дело поздней осенью было. Гляжу, в углу поленья сухие уложены почти до потолка. «Ну, думаю, может, пронесет беду. Если возьмут меня, то мать, — она с нами жила, — и Елена в живых останутся».
Димка сидел не шелохнувшись, во все глаза смотрел на отца. Знал он, что отец подпольщиком был, но рассказов таких никогда не слыхал.
— Говорю жене, — продолжал Антон Валентинович, — давай-ка мои стамески и прочий столярный инструмент. Сел на кухне, окно занавесил, дверь на запор и давай в поленьях пеналы делать. Сделал десятка два, крышки из того же дерева изготовил. Разобрал свой передатчик, — он у меня невелик был, — и в пеналы… Шифры сжечь пришлось. Туда же, в печку, все стружки до единой отправил.
Ужин приготовили, а кусок в горло не лезет. Всю ночь просидели, ждали стука в дверь. Не пришли. Решил утром выйти я из дому. Только калитку отворил, тут меня по голове и за руки… Поволокли назад в дом… Все перерыли, половицы подняли, в печке кирпичи расшатывали… Дрова трижды перебрасывали с места на место… Ничего не нашли. Меня, конечно, взяли, увезли. А семью не тронули… Потом многое было еще в моей жизни… И допросы, и пытки, и концлагерь во Франции, и побег, и участие во французском Сопротивлении, и ранение… А вот та ночь, когда ожидали ареста и обыска, самой трудной была.
— Да-а, — нарушил молчание Вениамин Иванович. — Вот, значит, как оно было. Правда, известили меня о том, что, мол, появился после освобождения один из радистов моих подпольных. А встретиться не довелось… Рана у меня открылась. Пришлось больше года по госпиталям валяться. А потом врачи на юг отправили… Да и возраст подошел… Как ни хотел я работать, вызвали меня, руку пожали, еще один орден вручили, а с ним и книжку пенсионную…
— Дедушка, а что за рана была у вас? — спросил Димка.
— Вот об этом, друзья мои, и расскажу вам сегодня. Находился я тогда в штабе, пули туда не долетали, да и снаряды тоже. Фашистов мы уже гнали в три шеи. Беларусь ваша была освобождена уже и Польша тоже почти вся свободной стала. Шли бои за Восточную Пруссию. Надо было туда, в тыл вражеский, разведчиков наших забросить. Подобрали мы ребят боевых, и должен был я их на самолете сопровождать…
Декабрьской ночью, почти в канун Нового года, вылетели. Меня командир корабля парашют заставил надеть. Не хотел я его надевать, зачем, мол? Не мне ж, а другим прыгать доведется. Да прозорлив летчик оказался. Спас меня тот парашют… Прилетели мы в район назначенный, стали мои ребятки по одному в темень ночную прыгать. А я стоял сбоку у дверцы открытой. Не думал, не гадал, что случится… Вражеский ночной истребитель заметил нашу машину по моторным выхлопам. Подкрался исподтишка и резанул очередью. Ударило меня в грудь, и провалился я в темень ночную. Лишь в последнее мгновение почувствовал, как дернул меня раскрывшийся парашют, и сознание потерял… Две пули всадил в меня в ту ночь летчик фашистский.
Очнулся под утро, вишу на сосне, — парашют в ветвях запутался. Раскачиваюсь на ветру и думаю: вот и конец пришел тебе, товарищ Ветров. Будут сейчас немцы лес прочесывать и вздернут тебя на этой же сосне. Ощупал себя да и ахнул: мало того, что ранен, а ведь оружия-то с собой нету. Лишь нож перочинный в кармане нашел, да и тот тупой. Начал одной рукой стропы перерезать (вторая пулей пробита была). Перерезал несколько стропов и думаю, как это вниз сигать буду: высота немалая, метра четыре. А тут слышу: по лесу идут. Поторопился, резанул по последнему стропу и вниз в сугроб ухнул. Снова сознание потерял… Пришел в себя, слышу: снег скрипит, несут куда-то. Приоткрыл глаза, глянул, а то ребята мои, которых сопровождал.
Оказывается, нашли они парашют висящий. Стащили его, закапывать в сугроб начали и меня обнаружили. Нелегко им пришлось. Задание боевое выполнять надо, а тут меня с собой таскай. Хорошо еще, что радистка умелая оказалась в группе. До войны фельдшерицей работала. Тамарой звали… В Бешенковичах сейчас живет. Хирургом районным работает. Успела после войны институт окончить…
— Дедушка, дедушка, вы о себе, а не о докторше, — перебил нетерпеливо Димка.
— Ну что о себе. Вышла паша группа через месяц к фронту, и я с ними. Вот и вся моя ночка трудная, фронтовая… А чего это Максим Савельевич молчит? Пора и ему слово дать. Расскажи-ка, танкист, горевший да не сгоревший.
Дядя Максим полез в карман за самосадом. Неторопливо свернул цигарку, заклеил ее, прикурил и, прищуриваясь, глянул на всех, кто сидел за столом. Подмигнул Димке и начал:
— Вот вы ночи фронтовые здесь вспоминали… И у меня в памяти немало дней, ночей… Дело было в калининских лесах. В одном из боев ударила в мою машину фашистская болванка, покорежила танк, да и меня зацепила основательно. Вытащили друзья-товарищи через передний люк, был я в ту пору механиком-водителем. Очнулся через несколько дней: гляжу, вокруг койки стоят. Значит, в госпитале лежу. Пробыл я там немало, дело к весне шло, раны мои зажили, и решил я: пора в бригаду свою возвращаться.
Врачи написали, что ограниченно годен, и выпустили. Бригада наша недалеко стояла. На попутной машине быстро добрался. А из штаба в свой батальон прибыл. Встретили меня хорошо. Командир батальона, до сих пор его имя-отчество помню, Аркадий Данилович, и говорит мне: «Побудешь при штабе, экипажи, мол, все укомплектованы. Запасных машин нам пока не присылают, а тебя отпускать не хочу». И определили меня связистом. Стояли мы в обороне, в лесу, километрах в десяти от переднего края, — бригада в резерве находилась. Вот и начал я по просекам да лесным тропинкам похаживать, линию проверять да сил набираться.
Фронт стоял по реке Ловати… Ох и запомнилась эта река многим фронтовикам. Берега болотистые, топкие. И окопа не выроешь, не то что траншею. Сразу болотная вода заливает… Ну да разговор не об этом, о ночах фронтовых…
Сидим мы однажды в блиндаже. Я, помню, отоспался уже, вышел, а вокруг весна, весна… Ветер теплый воет, дождик накрапывает. Немцы по ночам огонь артиллерийский беспокоящий вели. Бросали снаряды без прицела, по нашим тылам. Слышу, в лесу где-то грохнуло, через минуту еще раз взрыв ударил. Выскочил наш сержант из блиндажа и говорит мне: «Срочно на линию! Связь порвало». Взял я автомат, телефон и катушку на плечи повесил и двинулся. Прошел километра два по лесу, запахи вокруг смолистые, листом молодым березовым пахнет, аромат густой идет. Нашел порыв, соединил концы, аппарат подключил. Доложил об исправности и присел на пенек. Только начал цигарку сворачивать, а надо мною в кустах соловей запел… Одно колено, второе и залился, защелкал, засвистал. Сижу я тихо, даже курить не стал, чтобы не спугнуть соловушку… А тут фашистский снаряд над нами прогудел, да и рванул в чаще. Замолк соловей… Вдруг он вполголоса так цвиркнул раз, другой, будто спрашивал кого-то: «Жив… жив?..» А за спиной у меня, в кустах у самой земли, соловьиха в ответ: «Жива… жива!..» И снова разлилась по лесу звонкая соловьиная трель.
