Я жизнь не считал бы
Бесцельно прожитой!
Дождём отсверкать
Благодатным и плавным —
Я гибель такую
Не счёл бы бесславной!
А "Дождь" Семёна Гудзенко!
… Еще немало дел
В полях у работяги.
Он вымок, он вспотел,
Он воду пьёт из фляги.
А о чем в ваншенкинско
м "Дожде"?
Я на крыльце стою,
Лелея тень свою…
Лелея, мечтает: вот бы зонтик, но зонтика почему-то нет. Вот бы плащ, но нет и плаща. Вот бы лошадь, но и лошади нет — откуда ей взяться! А если бы всё это было, то герой,
Напастей всех лишенным (!),
Катил под капюшоном…
Опять, ну где это слыхано, маэстро: "Меня лишили (!) напастей". Чай, это не ордена, не премии, не должность.
И куда бы прикатил? Похоже, что к соседке и отнюдь не в биографическом словаре:
Соседке вот под сорок,
А всё еще как порох,
Мой осуждая вид,
— Смелее! — говорит.
Смелее, мол, сюда, к бочке пороха, что ли?
Пороховой теме, "катакомбным страстям", или, по слову Твардовского о Бунине, "эротическим мечтаниям старости" поэт уделяет много сил и достигает здесь отменной выразительности. Например:
Твоё немыслимое тело,
Оно фактически (!) моё…
Фактически! А юридически? А по паспорту? Увы, по паспорту тело совсем, совсем чужое.
Но как сказано! — "фактически мое".
Пушкин явно упустил возможность. А ведь мог бы:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Фактически — как гений красоты.
Или вот после некоторой разлуки с возлюбленной герой то ли с ужасом, то ли с радостью обнаруживает:
Она вкусила тщательной науки,
Пройдя чрез чьи-то опытные руки…
Сам-то, увы, видно, слаб в этой науке.
А еще и так:
Она то ахала, то охала,
А он ласкал вокруг да около…
Ну, эти, видно, оба прошли "тщательную науку".
Иногда в своих эротических мечтаниях Ваншенкин отталкивается именно от Бунина. Так, в упомянутом стихотворении "Спящая" он пишет:
Она спала на животе
Средь(!) нагревавшейся веранды.
И что? А ничего. Спала на животе, а веранда "нагревалась", и только. Но это же скучно, никакого развития темы. И Ваншенкин обращается к Бунину, находит у него прекрасное стихотворение:
Я к ней вошел в полночный час.
Она спала — луна сияла
В её окно, — и одеяла
Святился спущенный атлас.
Она лежала на спине,
Нагие раз
двоивши груди, —
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь её во сне.
Боттичелли!.. Ваншенкин смекнул: э, вот как у классика-то! И, взяв строку "Она лежала на спине" эпиграфом, двинул тему вперед и выше:
Она еще (!) лежала на спине,
Обняв его руками и ногами…
Отменно! Классик превзойдён. Остаётся только добавить, что Бунину, когда он написал приведенный шедевр, было 29 лет, а Ваншенкину — 80. А еще вспоминается, что когда дети у Шолохова подросли и потянулись, естественно, к его книгам, он был в большом смущении: ведь в них немало эротических эпизодов. Действительно, и это написал их родной отец, а тут и мама… Ваншенкину такое смущение, должно быть, неведомо, и его дети да внуки не в книгах даже, а в популярной газете читают:
Приходила, будто вновь
Отрабатывала барщину,
Но при этом про любовь
Лепетала тарабарщину.
Да что ж её заставляло, если это как барщина, то есть изнехотя, как из-под палки? За деньги, что ли? А что заставляло его принимать лицемерную рабыню? Он же явно презирает её со всей любовной тарабарщиной. Разумеет ли автор, что написал картину холодного безлюбого блуда? А дети читают…
Или:
Обожавшая дотемна
Шлепать после дождя по лужам;
Утверждавшая, что она
Изменяла мне только с мужем.
Да причём здесь любовь к лужам, если в стихотворении, написанном от первого лица, автор бестактно вывел для обозрения бесцеремонную, циничную дуреху. А внуки читают…
У меня порой складывается впечатление, что Ваншенкин не всегда отдаёт себе отчёт в том, что пишет. Это подтверждается не только приведенными выше стихами, но и явными странностями языка его стихов в "Литературке".
…Некоторые стихотворения просто в целом непонятны. Таково, например, "Арбатское":
Толя, Булат и Юра —
Целый мемориал…
Это автор сам поясняет в примечании: речь идёт об умерших друзьях — о А.Рыбакове, Б.Окуджаве, Ю.Казакове. Но читаем дальше:
Смотрит Управа хмуро,
Будто Арбат ей мал…
Причём здесь Управа? На кого. На что она смотрит хмуро? Почему ей будто бы мал Арбат и какое это имеет отношение к умершим друзьям автора?
Пасынки Моссовета! —
Каждый судьбой храним,
Будто бы сроду вето
Не применялось к ним.
Как это "храним", коли все они умерли? И почему пасынки? Квартиры или места на кладбище Моссовет не давал, что ли? Да были у них у всех квартиры и неплохие, и похоронены как полагается. А какое "вето" к ним "применялось"? — кем? когда? по какому поводу? Рыбаков, допустим, безо всякого "вето" укатил в Америку, там и умер, а похоронили в Москве. Окуджава и умер в Париже, и ему, пасынку Моссовета, уже памятник вознесли. Допустим, Менделееву или маршалу Рокоссовскому нет памятника в столице, а Окуджаве есть. Пасынок!
Кончается так:
Цвет городского поля.
Слова и жизни сплав…
А ведь еще есть Коля,
Женька и Ярослав.
Разгадывай, кто хочет, это затмение… А ведь еще есть Вася Федоров, Володя Солоухин, Коля Тряпкин…
Но вернёмся к Эдуарду Асадову.
…Ведь то, что Ваншенкин пишет об Асадове в конце статьи, даёт новую пищу для сомнений, всегда ли поэт-критик понимает написанное им.
Действительно, вы только вдумайтесь. Ради этого, по собственному его признанию, и написана статья: "Асадов хотел рассказать о своей обычной, понятной всем жизни". Да это так. И что? "А нужно было рассказывать о необычной". О какой необычной? Оказывается, "Асадов всегда подчёркивал, что такой как все, а он был не таким, как остальные, и не использовал свой необычный жизненный шанс". Какой шанс? Представьте себе, шансом он называет несчастье человека — его слепоту. И доказывает, какой это богатый, замечательный шанс: "Известно, что при потере зрения обостряются другие органы чувств". Асадов-де "мог, как никто, описать запах женщины, звуки её раздевания, прикосновение к ней, её шепот, осязание её тела, кожи…" Это прежде всего. Как он мог обогатить "эротические мечтания" Ваншенкина! Но, увы, приходится на старости заниматься этим самому, как мы видели.
И даже вот что: "Я, говорит, где-то читал, что восточные царицы приказывали ослеплять своих возлюбленных не после, а до — для большей раскованности…" Может, и поэтов надо ослеплять для обострения чувств и большего бесстыдства? Чтобы превзошли Сорокина и Ерофеева.
