пыхтели, вырезая в сандалиях дырку на пальцах, как у настоящих босоножек. Маленькими гвоздиками, вынутыми из старой дранки, приколотили каблуки, приспособив пробки от вина. Гвоздик заколотили через подошву в пробку, и вся недолга.
Из отрезанного от старой куклы кусочка резины сделали лак для ногтей, тоже ничего сложного. Просто плеснули туда ацетона. Был он не красный, как у учительницы, а телесного цвета, но очень красивый, блестел, как настоящий. Дело было за помадой. Насобирав из своих копилок всё, что там было к тому времени, вскладчину купили одну помаду с красивым названием «Елена. Москва — Париж». Красивее Варюхи с Маруськой уже никого и не было в улице.
За все эти модные дела получили обе. Особенно досталось за сандалии, которым бы сносу не было, а они, оказывается, испортили. Хотя с этой дыркой на носке их можно было носить, когда уже стали малы.
Но окончательно учительница добила, когда достала из своей сумочки авторучку с четырьмя «запасками». Не с одной синей, как у всех, а с четырьмя! Они повиновались щелчку на ручке.
— У меня тоже такая была. С одиннадцатью пастами, — между прочим, заметила тогда Варюха. Приврала, конечно. Хоть бы с шестью. Нет, одиннадцать приплела.
— Не бывает таких, — с улыбкой засомневалась учительница, Наталья Евгеньевна её звали.
— Бывает! Бывает.
— А где она? Покажи!
— Да я её давно потеряла.
Да уж. Не все детские воспоминания в бабушкином дворе были радостными. Вот и наивное детское вранье Варюхино всплыло в памяти.
Погостив дома ещё четыре дня, она собрала свой чемоданчик: учебники русского языка, биологии, литературы, совсем чуть-чуть вещичек, потому что книжки заняли почти всё место. Вечером перед поездкой посидела с бабушкой, взяла заботливо высушенное в русской печке мясо, раскрошенное в крошку.
— В кастрюлю кинешь горстку, да картошину туда. Вот тебе и суп, — наказывала та, поглаживая Варюху по худенькой спине, где каждое ребро прощупывалось. — Да ешь там ладом, не жалей денег. Я с пенсии помогу, отправит тебе батька через почту. — Баба Аня махнула обречённо рукой и, отвернувшись к иконе, перекрестилась, пряча появившиеся слёзы.
Утром следующего дня Варюха уселась в отцовские «жигули», помахала рукой матери и бабушке, стоявшим у ворот, и кивнула отцу:
— Всё, поехали.
Больно уж хотелось скорее уехать из деревни в новую жизнь. В том, что она будет новой, большой и яркой, Варюха ни капли не сомневалась. Училась она всегда хорошо и, уж совершено точно, заслужила жизнь другого уровня, не болотно-деревенскую, а, как на американских горках, с головокружительными взлётами.
Людмила с бабой Аней остались у палисадника, некоторое время смотрели вслед. Вроде наобнимались и нажалелись перед дорогой, а уже затосковали.
— Щас полью в садочке цветки, да чаю попьём, мама. Иди ставь чайник, — отправила хозяйка старушку в дом. А сама, прихватив у завалинки ведро, расплескала воду из бочки на яркие георгины и двухметровые веснушчатые лилии, гордо вскинувшие оранжевые вихры над палисадником. Даже в пасмурный день они, как солнышки, освещали нарядный их двор. А сегодня день обещал быть жарким.
Уже заканчивая поливку, увидела, что Толька несёт к скамеечке у её ворот какие-то штакетины. Присмотрелась: из принесённой охапки возле лавочки он мастерил какую-то городушку.
— Толя, ты какой хлам тут наволочил? Каво строить взялся?
— Церкву. Ты чо, Людка, не видишь? Я вон даже крест сделал. — И радостно поднял над головой связанные в крест деревянные рейки, обвитые проволокой. — Молиться будешь.
— Иди ты отсуда! Крест он ишо не городил коло меня! — испуганно стала гнать его от дома Людмила. Неприятно торкнуло что-то в грудине, заколотилось в висках. — Иди-иди, строитель. Дома городи, да чашше молись, штоб матка протрезвилась. — И для острастки вышла из палисадника с ведром к Толяну. Сердитая, раскрасневшаяся, даже вознамерилась толкнуть ногой его строительство. Парень присмирел, притих. Собрал молча свои стройматериалы и, уходя, буркнул:
— Всем надо крест городить. — А потом заорал сердито: — И тебе, Людочка, в перву очередь! Вотачки!
Сама не своя вошла она в дом, где на столе уже парили чашки с чаем.
— Чо-то лица на тебе нет, — забеспокоилась мать.
— Переживаю. Успеют ли к самолёту? Да и шофёр-то он ишо молодой, — начала было хозяйка, да осеклась. И про Толяна смолчала. Мать-то в годах, сейчас же давление подскочит.
— С Богом пусть едут, не переживай, — в свою очередь успокоила её мать. Тоже не спала всю ночь, сон какой-то неладный приснился. Молилась потом, встав затемно, Николе-угоднику, чтобы чистую дорогу дал девчонке. Самолёты эти окаянные! Кто их выдумал? Страшно, хоть из дома девку не отпускай.
Так, пряча своё волнение за молчанием, допили чай и разошлись.
— Избу-то не мети вслед, не сдогадайся, — предупредила мать Людмилу напоследок.
А новенькие «жигули», которым ещё полгода не исполнилось, важно катили Варюху в новую жизнь. Очень уж ей хотелось сменить кооперативный техникум на технологический институт.
Билет на самолёт был сто раз проверен. Кошелёк — десять раз ощупан через тонкий бок сумочки. Дорога была ровной, утро солнечным, иван-чай алыми всполохами отцветал, коридорами вдоль трассы расстилался. И платье на Варюхе было красивым, и волосы ради поездки не в косы заплетены, а по-городскому — по спине рассыпаны. И казалось, всё в этой жизни сложится как надо. Но, видать, у Бога были свои планы на этот день.
Совсем уж близко от города отец, выйдя на обгон какого-то грузовика, увидел вдали встречную машину — военный ЗИЛ. Замежевался, резковато повернул руль, пытаясь встать в свой ряд. А опыту шоферского было всего два месяца по своей деревеньке. И улетели «жигули» под откос вместе с Варюхой, её планами и намертво сцепившим зубы Алексеем, кувыркалась машина, как подцепленная ногой жестяная банка.
Полёт был прерван куском бетонного ограждения, на который машина плотно наделась крышей. И было всё как в книжках: вся жизнь перед глазами, и брызнувшие дождём лобовые стёкла, и непонятно откуда взявшийся песок…
— Живая? Доча, ты живая? — послышался отцовский хриплый шёпот. Он ворочался где-то рядом, пыхтел, выбираясь из покорёженной консервы-машины.
— Живая! Живая. Не переживай. — Варя всхлипнула от страха. — Только придавило меня чем-то. Щас я.
Она протиснулась в измятое окно, с трудом освобождаясь от чего-то, что давило ей на спину. На коленях выползла наружу. В последний момент уже поняла, что ползёт по осколкам от лобового стекла, но боли не чувствовала.
Отец, увидев, что она выползла, пошатываясь, как пьяный, приблизился, обнял, и какое-то время они стояли молча, глядя на страшно исковерканную машину. Их машина ещё пять минут назад была новенькой, блестящей, как пасхальное яйцо, а эта?
— Доча, чо ж
