— Либо что?!
— Откажешься сейчас, завтра утром потащу тебя в больницу. Сдашь кровь на ХГЧ или как его там, не помню уже…
— Так не терпится почувствовать себя доморощенным акушером?! Да пожалуйста!
Машина как раз тормозит возле небольшого ресторанчика с вывеской «Домашняя кухня».
— Пакет не забудь, — усмехается Темирхан, вводя меня внутрь.
Он заходит внутрь, хмуро поприветствовав администратора заведения, и сразу направляется в сторону туалета.
— Вперёд! — толкает меня в кабинку, наделив несколькими контейнерами.
— Я столько не наполню!
— Да ты уж постарайся! — и захлопывает дверь кабинки так, что та едва не вылетает.
Сначала мне хочется испортить Хану всё, зачерпнуть воды из сливного бачка и пусть проверяет её на беременность, сколько душе угодно!
Но потом плюю на это желание. Я слишком устала для того, чтобы воевать.
После смерти отца — настоящей смерти — прошло не так много времени.
Я храбрилась до последнего момента, но последние события выбили из-под ног крепкую основу. Я чувствую себя неуверенно.
— Проверяй…
Темирхан методично опускает в каждый из контейнеров по палочке, разные, причём, чтобы уж наверняка узнать — беременна ли я.
Потом опускает взгляд на массивный циферблат военных часов на запястье и гипнотизирует стрелки.
Я знаю, что ничего тест не покажет. Откуда бы взяться беременности?
Не от святого же духа, но Темирхан выглядит напряжённым и сосредоточенным.
Мне кажется, что он даже не дышит, задержав дыхание на несколько минут. Потом смотрит и говорит с видимым облегчением, даже складки на лбу разгладились:
— Не беременна.
— То есть ты сомневался?!
— Были причины, — отвечает хмуро. — Выкидывай это и пошли в зал. Тебя, наверное, от голода тошнило… И от креветок, которые ты назло себе есть пыталась!
* * *
Заведение небольшое, но, что называется, очень атмосферное, оформленное, как изба из деревянного сруба, и интерьер соответствующий.
Посетителей немного, но все столики оказываются заняты. Темирхан подзывает администратора и тот отводит нас в соседний зал.
— Как обычно, Хан? — интересуется администратор.
— Нет, Ярослав. Я уже поужинал дома. Так что возьму только морс клюквенный, а вот ей… — кивает в мою сторону. — Сделай что-нибудь. Ничего не ела целый день.
— И ты моришь голодом такую красотку? — ужасается администратор и присаживается напротив, подмигивая. — Один из моих сыновей ещё не нашёл себе девушку. Бросай Хана, эту сварливую и старую перечницу, я тебя вот с таким парнем познакомлю, — показывает мне большой палец.
— Яр, свали. По-хорошему. Я не в том настроении, чтобы шутить. А твоему неженатому ещё надо научиться сопли подтягивать, и в армию его отправить, чтобы мужиком быть научился!
— Опять завёл старую шарманку… Ну вот, все мы служили, и что? Одинаково успешны? — спрашивает Ярослав. — Ничего подобного! Неплохо живём ты и я! Клим, царство ему Небесное, тоже не на последнем месте топтался, а возьми, например, Марика? Спился! Или…
— Всё, забей. Не все из отряда — алкаш-Марик. Мужики обязаны служить. Ясно?
— Постойте, вы Ярослав Одинцов? — спрашиваю я. — Мой папа, Клим Самарский, показывал вас на фото! Называл старым армейским приятелем. Признаться, с трудом вас узнала.
— Хорошего человека должно быть много! — улыбается немолодой мужчина, погладив живот.
Я бы не назвала Ярослава толстым, скорее, очень крепким и раздобревшим в стороны от возраста.
— Хороший человек девчонку голодом морить не станет! — возражает Темирхан. — Пока ты тут языком чешешь, твои поварята уже могли бы сварганить Диане ужин.
Ярослав удаляется, но возвращается через пару минут, сказав:
— Через полчаса принесут заказ. На моё усмотрение, — улыбается и внезапно становится серьёзным. — Мои соболезнования, Диана. Я был на похоронах твоего отца, на поминки, правда, не пошёл. Но не думаю, что ты меня заметила в толпе на похоронах. Слишком много было народа. Да и тебе не до чужих было…
— Спасибо, Ярослав.
Я и на самом деле не заметила Ярослава среди тех, кто приходил на похороны, на девять дней и на сорок…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Тебя я тоже не видела на похоронах папы, — говорю Темирхану, и в голос проскальзывает невольный укор.
Темирхан кивает.
— На похороны не успел. Меня в то время в стране не было. Без связи находился. Но потом я был у Клима на кладбище. Ты молодец, всё хорошо организовала.
Хан накрывает мои ладони своими, согревая. Как в прежние времена.
Вот только уже ничто не будет, как прежде.
Я осторожно забираю руки и прячу их между коленями, как прячу боль где-то глубоко-глубоко внутри.
Ведь когда папы не стало, он умер у меня на руках, в Мюнхене.
Умер по-настоящему.
Мне же в тот момент отчаянно захотелось, чтобы смерть папы оказалась очередной инсценировкой или его многоходовым планом по избавлению от конкурентов, усыплению бдительности врагов.
Но только проходили минуты, любимые глаза остекленели, ничего нельзя было исправить.
И вокруг никого.
Мне предстояло исполнить волю отца — похоронить его на родине, на кладбище рядом с мамой, место уже давно было выкуплено…
— Ты сейчас не рисуешь? — внезапно спрашивает Темирхан, вырывая меня из мыслей.
— Зачем интересуешься? Хочешь позднее порадовать свою жену подробностями?
Хан смыкает челюсти, одаривая меня тяжёлым взглядом:
— Я для себя спрашиваю. Не для кого-то. У тебя талант, я это чувствую. Рисуешь?
Перевожу взгляд в окно, не зная, как ответить.
После болезненного расставания и расставления всех точек над i мы с папой переехали в Мюнхен.
Я действительно думала, что смогу снова заниматься рисованием. Но не смогла.
Начала прогуливать занятия и в итоге бросила любимое дело, которому раньше была предана душой.
Поступила на двухлетний курс для начинающих бизнесменов и помогала отцу, он научил меня многому.
А рисовать? Нет, больше не рисовала.
Много раз хотела начать, но перед глазами вставала последняя работа, испорченная Люськой, а потом ешё одна — Хан, вернее, его наброски, которые я так и не довела до ума.
— Руки перестали доходить до рисования. Хоть смерть папы оказалась фальшивой, от болезни это его не избавило. Кому-то нужно было взяться за помощь. Так что я не рисую.
Хан хмурится и, кажется, не знает, какие подобрать слова, лишь роняет глухо:
— Жаль. Ты хорошо рисовала.
— Не думаю, что ты в этом разбирался. Надеюсь, допрос окончен?
Официант опускает на стол передо мной большую керамическую миску куриного супа с домашней лапшой. От чашки вверх поднимается густой, аппетитный аромат.
Рядом с большой чашкой супа стоит небольшая миска с ржаными сухариками и мелко порубленная зелень.
Я сглатываю слюну и принимаюсь за еду, зачёрпывая суп большой ложкой.
Хан молча пьёт свой клюквенный морс, изредка забрасывая в рот сушёную вишню, тоже поставленную на стол.
После супа официант приносит мне чай, тарелку с тёплыми сырниками и миску со сметаной.
— Я лопну.
— Ты же любишь сырники, — говорит Хан. — Клим говорил, что любишь.
— И жарил их иногда. Только у папы изюм всегда подгорал, — говорю с лёгкой грустью.
Хан снова тянется в мою сторону. Но на этот раз придвигает к себе чашку со сметаной и начинает обмакивать в неё сырник, поднося к моему рту.
— Откуси.
— Знаешь, я не маленькая. Могу и сама… — отказываюсь, хотя перед губами маячит аппетитный сырник с щедрыми потёками сметаны.
Мне в каждом жесте Хана чувствуется какой-то взрослый намёк, и протянутая рука, и стекающая по сырнику густая сметана — не исключение.
— Ещё бы банан в сметану макнул, — но всё же склоняюсь, откусывая.
Замечаю, как при этом меняется взгляд Хана. Темнеет, становится жарким и опасным.
Хан кормит меня с рук, и по телу разливается непристойный жар.
Остаётся лишь небольшой кусочек, который я прихватываю пальцами, мазнув губами по подушечкам мужских пальцев. Он медленно откидывается на спинку дивана.
