А иногда ему казалось, что он мог бы понять и простить мать и ее Олега. Что-то подсказывало ему: люди не всегда обязаны делать именно то, чего от них ждут.
Такая снисходительность посетила Кольку на одной вечерней прогулке по городу. Он гулял со своей подругой Веркой. Она вообще умела умиротворять уже одним своим присутствием. Между ними пока не было никаких преград. Они часто встречались — иногда в городе, иногда у друзей. Учились они вместе, но до последнего времени как-то не замечали друг друга. И хоть в любви до гроба не клялись, однако чувствовали себя комфортно друг с другом. Не счастливо, но комфортно. А это иногда важнее какого-то призрачного счастья, вымышленного истеричными романистами. В этом поганом изобретении, придуманном в угоду домохозяйкам, они еще не нуждались, как десятилетние девочки не нуждаются в губной помаде и в туши для ресниц. Комфорт — вот что ценили пятнадцатилетние. Время романтиков рождало тринадцатилетних Ромео и Джульетт, готовых любую взаимную приязнь раздуть до невообразимых масштабов. Время циников рождало тинейджеров, целующихся, не вынимая жевательной резинки изо рта. Бедняга, вскричавший: «О tempora, о mores!»[6], и не подозревал, насколько его восклицание окажется актуальным. При любых временах.
Они с Веркой набрели на группу девчонок и пацанов, расположившихся на темном пятачке перед куском бетонного забора, обязанного своим существованием верным фанатам Виктора Цоя. Об этом свидетельствовали многочисленные надписи типа: «Ты знал, что будет плохо, но не знал, что так скоро». Двое энтузиастов бацали на гитаре и барабане какую-то странную мелодию, оказавшуюся чем-то средним между негритянскими боевыми плясками и испанским фламенко. Стоял довольно прохладный октябрьский вечер, но компания излучала нездешние тепло и страсть. Возможно, в этом был виноват виртуозный барабанный ритм, рождавшийся под пальцами сосредоточенного паренька в вязаной шапочке. И в этой компании было явно веселее, чем в шикарно-буржуйской «Журавинке» с ее охраняемой стоянкой, с ее фитнес-центром, казино, рестораном и гостиничным комплексом, напротив которой располагалась хипповатая «стена памяти». Какое казино могло сравниться с этой безыскусной общностью пацанов и девчонок, подтанцовывающих под неудержимый ритм? За какие деньги можно устроить такой маленький праздник для молодой души, еще не знавшей поражений и страха, верившей, отчаянно желавшей верить в непременно светлое и радостное будущее? Да и что эти взрослые понимали в праздниках? Что они знали о таких вот стихийных сборищах у какой-нибудь неформальной городской достопримечательности, наполнявших сам воздух вокруг чувством свободы, необъяснимой приязни и симпатии ко всем? А ведь всего-то и нужны были для этого гитара, барабан и ловкие руки, чувствовавшие ритм.
Именно в этой совершенно незнакомой компании сверстников Колька ощутил слабое, еле уловимое желание дать зачахнуть своей ненависти, перестать удобрять ее полудетской ревностью и недетской обидой. Звезды, взошедшие на бесконечно сиреневом вечернем небе, говорили ему об этом. Барабанный ритм убеждал его в этом. Даже Виктор Цой с фотографии на стене среди надписей поддерживал его робкое желание. Этим вечером дела взрослых, их кичливость, их странное и избирательное чувство ответственности, их нотации и их самоуверенность утратили силу, растворились в чуть грубоватых аккордах гитарки, истончились, словно закатные разводы на самом последнем краешке вечернего неба. Чем была для него жизнь в тот момент? Теплой курткой с карманами, где грела руки Верка, прижавшаяся к нему сзади и выглядывавшая из-за его плеча; ядовито-оранжевыми городскими фонарями, свет которых не достигал их компании; глыбой Дворца Республики справа, подсвеченной так, что тот казался одним большим куском драгоценного розового мрамора. Осознание простоты жизни крылось и в спешащих по своим делам прохожих, и в шуршании бегущих машин, и в приятной прохладе, намекавшей на скорую перемену в погоде. Все остальное не имело большого смысла.
Так Кольке показалось. Ему было хорошо в тот короткий момент, когда ненависть будто смирилась с перспективой быть осмеянной и изгнанной из его души. Он сжимал теплые руки Веры в своих карманах, слушал уличную музыку и уже смутно решил, что перестанет постоянно думать о матери и ее Олежеке.
— Классно! — шепнула ему на ухо Вера. — Что-то похожее я на Кипре слышала.
— Где? — переспросил Колька.
— На Кипре. Мы там с мамой в прошлом году отдыхали. Было здорово!
— Ты не рассказывала, — с притворной обидой повернулся он к ней.
— Не было случая. Да и неинтересно рассказывать. Там самому надо побывать.
— Не все это себе могут позволить, — заметил он, пожав плечами и почувствовав, как на разведку его души осторожно выступили пажи и верные слуги изгнанной ненависти — мелкая язвительность и обидчивая провокационность, готовые затеять маленькую гнусную ссору на ровном месте.
Вера промолчала, и ее молчание вполне определенно свидетельствовало, что она рассчитывала на другую реплику. А эту и замечать не стоило.
В который раз он ощутил, насколько она права, когда обходит вниманием такие вот реплики, выпадавшие из него в последнее время все чаще.
Даже не дав ему пожалеть о своих словах, Вера неожиданно вытащила его руку и всмотрелась в циферблат часов. После чего ровным голосом попросила:
— Проводи меня до метро.
— Да ну! Вер, не тормози! Погуляем еще, — оживился Колька, смутно обеспокоившись тем, что день закончится на такой ноте.
— Нет, не могу. Я маме обещала быть дома пораньше.
С этим он никак не мог поспорить. Вера относилась к данному слову очень серьезно. Если уговаривались выйти на пробежку в семь утра, то никакой дождь или град не заставил бы ее прийти позже. Так уж ее воспитали.
Но сейчас Колька был бы рад, если бы она нарушила слово. Ради него. Ради этого вечера, который мог излечить его от ненависти. Он смог бы оценить это. Он, возможно, смог бы рассказать ей, что его так терзало. Рассказать девчонке. Впервые девчонке, а не парням-приятелям. Что-то подсказывало ему: Вере многое можно доверить. Но она уходила. А с ней уходило и чувство покоя. Колька снова оставался один на один со своим уродливым розовым кустом в душе. Никто ничего не хочет понять. Все те же взрослые игры. Взрослые… Иногда они просто не могли позволить забыть о себе, даже если находились далеко-далеко. И она вот тоже строит из себя обязательную.
— Так ты идешь? — мягко спросила она и вытащила вторую руку из кармана его куртки.
— Иду, — недовольно буркнул Колька.
