Вскоре после этого Карманьоль крикнул:
– Готово!
Болт тяжело ударился о плиту пола.
В то же время дверь широко распахнулась.
– Эге! Хоть не легко далось, а все же на своем поставили! – вскричал Карманьоль, сторонясь, чтобы пропустить начальника полиции и его свиту.
При свете фонаря Карманьоля и двух факелов Жакаль быстро огляделся. Они стояли в просторном зале, но он был совершенно пуст, и лишь на самой середине его лежала какая-то темная, бесформенная масса.
Жакаль кивнул головой, как бы говоря:
– Ну, да, – я так и знал.
– Да, да, вы смотрите… – начал было Карманьоль.
– Ведь это он?
– Я узнал его по крику, а потому и поторопился. Я тут же сказал ла Барбет: «Слышала? Это Воль-о-Ван с нами прощается».
– Он уже умер?
– Умер самым прочным образом и больше уже не встанет.
– Вдове его будет назначен пенсион в двести франков! – торжественно произнес Жакаль. – А теперь надо осмотреть этот вертеп.
Зал оказался ротондой в шестьдесят метров в диаметре и столько же в высоту. Выкрашенные простой известкой стены сходились в куполообразный свод, в вершине которого было оставлено для освещения круглое пространство, прикрытое стеклянным павильоном, а пол был вымощен плитой.
Как раз под отверстием проломленного павильона лежало изуродованное тело Воль-о-Вана.
В той стороне, которая соприкасалась с домом ла Барбет, в стене виднелся пролом, футах в двенадцати над полом. В этом проломе стояла со свечкой в руках какая-то старуха и с любопытством заглядывала вниз.
Признаков, обыкновенно отличающих жилые постройки, здесь не было никаких: ни мебели, ни печей, – везде полнейшая пустота, точно в развалине какой-нибудь циклопской постройки.
Жакаль прошел вдоль стен, пристально разглядывая их, и на лбу у него выступил холодный пот от чувства оскорбленного самолюбия. Теперь не оставалось сомнения в том, что он одурачен.
Он огляделся вокруг и провел взглядом сверху донизу. На потолке не было ничего, кроме проломленного окна, в которое провалился Воль-о-Ван, на стенах нечего, кроме пролома, в который впрыгнул Карманьоль.
Удостоверившись в том, что все дальнейшие подвиги ни к чему не приведут, он занялся трупом Воль-о-Вана, все еще лежавшим в луже крови.
– Несчастный! – пробормотал он, не столько из жалости, сколько из желания хоть чем-нибудь почтить подчиненного, погибшего при исполнении своих обязанностей.
– Просто непонятно, как могла ему прийти фантазия скакнуть с высоты шестидесяти футов! – заметил Лонг-Авуан.
Жакаль молча пожал плечами, но Карманьоль поспешил за него ответить:
– Фантазия! Понятное дело, что фантазии тут никакой не было, а просто думал человек, что спрыгнет в мансарду, а вместо того хватил прямо на землю. Ну, я бы на такое путешествие не согласился.
– А ты как справился? – спросил Жакаль. – Надеюсь, ты не сделал такой же глупости, какую делает теперь Барбет, стоя в проломе и заглядывая вниз?
– То-то и оно!
– Ну рассказывай, – я слушаю, – проговорил Жакаль, который вовсе не слушал, а только старался выиграть время, чтобы вдуматься в ситуацию и скрыть свое смущение.
– Да ведь всем известно, что мы, жители побережий Средиземного моря, все либо рыбаки, либо матросы.
– Ну, и что же? – спросил Жакаль, не переставая зорко вглядываться во все стороны.
– Что у нас делают, когда собираются удить или хотят осторожно войти в порт? Известное дело, надо первым долгом вымерить глубину. Ну, вот я это самое и сделал, спустил туда свой лот и, когда увидел, что пол от меня не глубже, чем футов шесть, то и спрыгнул туда, как акробат, подогнув ноги.
– Ну, мой милый, – сказал Жакаль, – хоть ты и отличный рыбак, а я все-таки побаиваюсь, что на этот раз мы вернемся домой без всякого улова.
– А в самом деле, очень интересно бы узнать, куда делись те шестьдесят молодцов, которые сюда забрались, – заметил Карманьоль.
– А вы их хорошо видели? – спросил Жакаль.
– Еще бы!
– Ну, так они, значит, улетели, высохли, исчезли.
– Этого уж совсем быть не может, мосье Жакаль! – возразил Карманьоль. – Шестьдесят мужчин не могут исчезнуть, как кольцо либо часы в руках у фокусника, если бы даже в это дело вмешался сам черт.
– Черт-то тут есть, а молодцы все-таки пропали! – заметил Жакаль.
– По правде сказать, этот дурацкий свод очень похож на бокал фокусника, а все-таки шестьдесят человек… Тут что-нибудь да не так!
– Да куда они могли деться, господин Жакаль? – наивно спросил Лонг-Авуан, глубоко уверенный, что начальство ошибаться или не знать чего-нибудь не может.
На этот раз Жакаль окончательно потерял терпение.
– Черт возьми! – вскричал он. – Да разве ты, дурак, не понимаешь, что если я чего-нибудь не знаю сам, то не могу объяснить этого и тебе! А вы чего стоите и смотрите на меня дурацкими глазами!? – продолжал он, обращаясь к остальным своим подчиненным. – Ступайте и простучите стены, у кого чем есть.
Полицейские тотчас бросились к стенам, но все их простукивания повсюду давали один и тот же короткий и сухой звук.
– Ну, дети мои, – сказал Жакаль, – кажется, нам надо признаться, что мы нарвались на молодцов похитрее нас самих.
– Или, как говорится, мы в дураках остались! – заметил Карманьоль.
– Однако осмотрим стены еще один раз все вместе, – распорядился Жакаль.
Команда покорно выстроилась в прежнем порядке и двинулась следом за ним. Жакаль сам выстукивал все стены своим кастетом, но после часа бесплодных поисков снова остановился.
Тотчас же состоялся генеральный совет, но так как уже и заранее было известно, а теперь было даже и очевидно, что в этом доме ни погребов, ни других комнат, кроме прихожей и зала, не было, то все члены совета только и ограничивались утверждениями, что дело это странное, не без греха и т. д. и что за невозможностью его разъяснить остается его только бросить.
Один только Жакаль все еще не терял надежды.
X. Говорящий колодец
Двое из команды подняли труп Воль-о-Вана и вынесли его на улицу.
Остальные шестеро все еще оставались в зале.
Жакаль приказал потушить факелы и вышел с Карманьолем и Лонг-Авуаном. Команда уныло поплелась за ними.
Перед домом Жакаль встретил своих караульных и приказал им расхаживать по улице Пост до самого утра.
Начальник полиции был очень задумчив и, низко опустив голову, направился к улице Говорящего ручья.
Но в ту минуту, когда ему нужно было сворачивать туда, он вдруг остановился. Карманьоль, Лонг-Авуан и команда – тоже.
Из-под мостовой совершенно явственно послышались стоны.
Этот-то странный звук и поразил Жакаля. Он стал прислушиваться, чтобы узнать, откуда он доносится.
– Слушайте! – проговорил он.
Все напрягли слух и внимание, одни, неподвижно стоя и затаив дыхание, другие, припав, как индейцы, ухом к земле.
Не было ни малейшего сомнения в том, что где-то глубоко под ними был живой человек, который отчаянно стонал и кричал, но точно определить, где именно он был, оказывалось невозможным.
– Надо мной положительно забавляется какой-то злой колдун! – вскричал Жакаль. – То шестьдесят человек испаряются, как рюмка спирта, то мостовая начинает умолять о помощи, то откуда-то раздаются страшные стоны, точно в «Освобожденном Иерусалиме» Тассо. Дела – истинно непонятные, однако не следует смущаться, надо доискаться до причины!
После этой речи, сказанной ради поддержания бодрости в команде, видимо приунывшей после смерти Воль-о-Вана, Жакаль снова нагнулся и стал опять прислушиваться. Остальные стояли, затаив дыхание, а из-под земли продолжали раздаваться человеческие крики и стоны, принимавшие все большее выражение отчаяния.
Вдруг Жакаль выпрямился и твердо подошел к тому месту, где над уровнем улицы фута на три поднималось нечто, похожее на четырехугольный сруб.
– Вот здесь! – сказал он.
К нему тотчас же подбежал Карманьоль.
– Да, да, совершенно верно! – вскричал он. – Да, впрочем, и удивительного тут нет ничего, ведь это Говорящий колодец.
На повороте с улицы Пост на улицу Говорящего ручья, действительно, существовал заколоченный колодец, от которого она и получила свое название.
В средние века обыватели квартала никогда не решались подходить к нему ночью, да и по самой улице пробирались не без великого страха.
Ходил слух, что многие из самых храбрых горожан и несколько удалых школьников собственными ушами слышали, что из глубины этого колодца раздаются человеческие голоса и пение на каком-то неизвестном языке. Иногда слышались оттуда и удары огромных молотов о колоссальные наковальни или звяканье цепей, которые точно таскали по каменным ступеням.
Впрочем, эта дьявольская отдушина неприятно поражала не одни уши, а также и обоняние, потому что по временам из него неслось отвратительное зловоние, насыщенное всяческими миазмами, которыми и объясняли появление чумы и горячки, которые так часто опустошали город в четырнадцатом и пятнадцатом веках.
