— Хо-хо, так-то вот так. Наверняка здесь, на этом свете когда-нибудь каждый перестанет воображать, будто его испытания самые в мире тяжкие — если не думать ни о чем другом, кроме этих своих… Нет, однако, пожалуй, пора все же двигаться отсюда домой. Разве лодка художника не тут, на берегу?
— Тут, рядышком с лодкой Ману.
Ману все же еще осмотрел свое рабочее место, а художник в свою очередь смотрел на Ману, этого опытного работягу, дополнявшего свой примитивный, смирный ум жизненным опытом. Художник знал судьбу Ману, так же как Ману догадывался о переживаниях художника, хотя об этом они никогда не говорили, да и о другом говорили не много. Теперь же добрые знакомые — Ману впереди, художник следом за ним — вышли на берег, столкнули там каждый свою лодку на воду, кивнули друг другу и принялись грести каждый к своему дому.
46
В воскресенье вечером, когда бывший хозяин опять пришел в Меттяля, вчерашний, субботний вечер казался Сантре уже таким далеким, как только может казаться. На сей раз хозяин пришел один. Сантра находилась в комнате и, заслышав шаги, вышла на веранду, непроизвольно приосанившись. Глядя на глаза и усы хозяина, она протянула ему руку — поздороваться, немного помедлила и затем пригласила в комнату.
Так это началось — и теперь, под утро в понедельник, уже при свете солнца, хозяин спал, усталый, в рубахе с длинными рукавами и в носках. Спал на кровати в доме Меттяля, в каморке. Сантра лежала в комнате, на том же месте, что и сутки назад, и, как тогда, бодрствовала. К счастью, дети уже все спали — наконец-то! Вечером, когда хозяин игриво последовал за Сантрой из каморки на веранду и там обхватил ее руками, младший из детей жутко заорал. Он никогда не видел похожего ни дома, ни в деревне иначе, как в связи с дракой.
Сантра лежала сейчас совершенно неподвижно, уставившись перед собой в пространство, словно чего-то ждала. Лежа так, она вспоминала события прошлой ночи, и… в самом деле ждала чего-то. Вернее сказать, она удивлялась ситуации, в которой вдруг оказалась. Резкое, громадное изменение, по сравнению с которым вся эта атмосфера жилища Меттяля, этот муж, работающий где-то далеко, на сплаве, этот бывший хозяин там, в каморке, — все было ничтожным и как бы отодвинулось в сторону. Сантра чувствовала всем своим существом великую истому и великий приток сил; будто бы какую-то десятками лет наваливаемую на нее ношу стали в эту ночь разгружать с ее плеч. Это было странным, пугающим и радостным, и Сантре еще не дано было знать, что ее жизни уже никак не вернуться туда, где она была еще в субботу. Но она не могла представить себе, чтобы муж ее когда-нибудь мог вернуться сюда оттуда, из большого мира. Ведь уже весь год не было больше ничего другого, кроме того, что было — грубости и безразличия. — Нет, нет, пусть остается где-то там. Здесь нет места, здесь живу я и…
Сантра заметила, что воображает нечто такое, осознание чего лишь добавило этого странного напряжения. Ведь это никоим иным образом не могло продолжаться иначе, чем так, что тот — он уже не был для нее никакой не «хозяин» — остался бы здесь. Но об этом объединении было совершенно невозможно думать при утреннем свете, переходящем в дневной. Там, в большом хозяйстве, должен начаться сенокос, хозяин нужен там, и его станут искать — о-ох, он же еще говорил, чтобы старшая девочка отсюда пришла помогать… туда, на хлеба той женщины… Нет, нет — я возьму, я должна…
Сантра выскочила из постели, пошла к шкафу — шкафу Юкки — и взяла там купчую на этот участок. Она была составлена на целом большом листе бумаги. Лист надо было развернуть, чтобы стали видны расписки об погашении частей долга. Там стояло так: «Сверх указанного задатка — сто марок — сто пятьдесят марок — и теперь последняя: — почерк и подпись были совершенно четкими: Сверх указанного задатка получено пятьсот марок…»
Сантра сложила купчую по прежним сгибам, но не положила ее больше туда же, в шкаф Юкки, а сунула в блузку, за пазуху. Так она вышла в сени, оттуда — на веранду, остановилась, посмотрела — пейзаж был совершенно незнакомым. Купчая была великовата, чтобы держать ее за пазухой, не то, что те вчерашние купюры — но все же она была там. И солнце освещало немного сыроватое утро. Однако же обе коровы и телка еще спали. Ночь-то ведь еще не кончилась. Но уже наступило утро понедельника, и по той дороге никто не явится, по крайней мере сегодня.
Хозяин заметил, что у Сантры за пазухой есть что-то, и вскоре он сообразил, что там. От прикосновения Сантры он с трудом разлепил глаза, но то, что он заметил, сразу сделало его совершенно бодрым. Утро было еще ранним, не слишком поздним.
— Оприходую я еще вторые пятьсот? — спросили губы, едва не касаясь уха.
— И зачем надо было тогда поднимать эту цену так высоко, — ответили другие губы в другое ухо.
— Ну теперь-то мне пора идти.
— Погоди еще. Я ведь не могу тут остаться.
— Останься. Я еще непременно вернусь.
— Но прийди уже вечером. Иначе я не могу здесь быть. Что я буду делать весь день? Я ничего не могу.
Утро уже настолько посветлело, что мужчина видел измученное лицо этой крупной женщины. Он приподнялся и, перекинув через женщину ноги — сперва правую, потом левую — встал на пол.
— Там за шкафом есть еще брага, — сказала Сантра.
Хозяин на ощупь нашел кружку, пил долго, жадными глотками, потом перевел дух и глотнул еще.
Затем он ушел.
47
То, что видела старая хозяйка Телиранты, не было миражем. Звуки происходящего слышали также Ману и художник. И лишь в Телиранте, главном месте действия, счастливые люди спали так крепко, что никто не заметил, как завели машину. Никто, кроме старой хозяйки, которая тогда еще не могла уснуть. Лишь чувствовала усталость.
Оставляя отработанную до конца яму или костер для выжигания древесного угля, Ману как бы оставлял некий период жизни. После этого он почти ощущал, как стареет. Он греб к родному берегу, греб тихо, вяло, даже маленько позевывая. Все дальше виднелась лодка художника, и все тише слышались всплески его весел. Судьбу этого человека Ману чувствовал инстинктивно, хотя никогда не размышлял об этом и, более того, не расспрашивал его.
Ману вытащил лодку на сушу, затем еще возился с чем-то там, на берегу и, уже поднимаясь по береговому склону, еще останавливался, посматривал по сторонам, прислушивался и вдыхал запахи утра. Серая изба была перед ним, была задымленная летняя кухня, где закопченная сковорода стояла на сложенном из валунов очаге, была табачная грядка с хорошими растениями, которых не повредили заморозки. Под привычным камнем лежал ключ от двери сеней. Светило солнце, пела своя, знакомая Ману птица. Нет, он не знал, как она называется, он ни разу и не видел ее толком. Но голос ее он знал. Ману тихонько вошел в избу.
Все было как всегда. На той половине, где обычно в избах держат скот, лежала в кровати жена Ману — Яаханна — бодрствовала или спала, это не имело большого значения, поскольку Яаханна была парализована, паралич разбил ее уже много лет назад. Даже речь была нарушена. Но, лежа там, она настолько развила мимику, что Ману и особенно Лююти, дочь, всегда догадывались, что она имела в виду. В избе Ману всегда была настоящая атмосфера родного дома… Многие этому удивлялись, так же как и тому, что там справлялись со всеми делами и у Яаханны всегда такое чистейшее постельное белье. Правда, Калле-сын был далеко, в мире, но держался там на одном месте и был серьезным и безупречным старым холостяком, постоянно немного посылавшим «маме», как стояло в письме. И однако же…
Лююти, хотя и молодая, привыкла легко просыпаться. Проснулась она и теперь.
— У матери все в порядке? — спросил отец, просто чтобы спросить.
— Да, в порядке, — ответила Лююти, но даже не пошевелилась в постели.
Ману повозился с чем-то в избе, где становилось все светлее, и еще по делам вышел из дома. Как раз тогда-то он и услышал, что в Телиранте завели мотор машины. Неужто все-таки в Сюрьямяки — еще — случилось что?
У Ману не было ни малейшего дурного предчувствия, когда он закрыл за собой дощатую дверь сеней.
Эти же звуки заработавшего автомобильного мотора услышал и художник, плывя на лодке теперь, второй уже раз за эту ночь, в сторону своего дома, второй раз, но теперь совершенно в ином настроении, чем давеча. Он и теперь не очень-то спешил, но направление все же было четким. На одном известном ему месте он обернулся посмотреть назад, затем повернул лодку к берегу, вытащил ее на сушу и без колебаний стал подниматься к дому. Пройдя по тропке половину пути, услышал и он издалека, со стороны Телиранты, звук отъезжающей машины. Все вокруг уже было залито солнечным светом. И солнце удивительно влияло на этого художника. Он чувствовал, что живет, как и те, другие люди: тот хозяин дома, телирантовский Ману и многие другие. Уже там, на вершине холма, он в свете солнца пережил свою юность почти такой же, какой она и была. Он вошел в дом — жена не заперла дверь после его ухода. Он разделся и лег в кровать. На его объятия жена отреагировала лишь тем, что открыла глаза, но ничего не сказала.