– Боже мой! Ужасное начало. В пятнадцать лет я была несносной.
– Наверное, я сам был таким несносным, что даже не заметил.
– Ты не ел ничего, кроме пирога, – вспомнила Элоиза.
– Уверен, что сидел, уткнувшись носом в книгу.
– И это тоже, – подтвердила Роза. – Но я сделала вид, что мне все равно.
Генри обнял ее за плечи и сказал:
– Рад снова тебя видеть.
– Где будем обедать? – спросила Элоиза. – Ты уже сдал все экзамены?
Он по-прежнему не мог отвести взгляда от Розы.
Они пошли в кафе на Айова-авеню на углу Дабек-стрит, и Генри заказал то же, что и Роза: пирожки с сосиской за доллар и яблочный компот, апельсиновый сок и чашку кофе. Элоиза взяла только кофе и оладью. Хорошо, что Генри натренировался держать свои мысли при себе, поддерживая разговор, как будто ему интересно, потому что Элоиза явно думала, что они наслаждаются приятным обедом, а на самом деле Генри отслеживал каждое движение Розы: как она улыбалась, хмурилась, закатывала глаза, смеялась, ела, глядела в окно. В ней не было никакого лоска: она не пользовалась косметикой, ее рубашка напоминала его собственную, а поверх нее она надела мужской жилет двадцатых годов, купленный в магазине ношеных вещей. В каждом ее жесте была какая-то грация. Генри подумал, что если любовь с первого взгляда существует, то это она. Только когда они сели в машину, он вспомнил, что эта девушка – его двоюродная сестра, он знал ее практически всю жизнь, а проведя неделю в Денби, Элоиза с Розой вернутся в Сан-Франциско, совершенно в другом направлении.
Заскочив к нему в комнату – просто чтобы они посмотрели, где он живет, а Генри забрал свой чемодан, – они обнаружили там его соседа, Мела. Тот сидел на кровати в пижаме, пил молоко из бутылки и тер подбородок. Мел поднял голову, поздоровался, застонал, поставил бутылку на пол и рухнул назад в постель. В его части комнаты царил беспорядок. На стороне Генри все было нормально, хотя и не так чисто, как он предпочитал. Элоиза встала в дверях; Роза зашла и осмотрела книжную полку, не вынимая рук из карманов бушлата. Похоже, Мел ее даже не заметил.
Машина – просторный «Форд» – была арендована в Чикаго, в компании «Герц». Генри положил чемодан в багажник рядом с их сумками и сел на заднее сиденье – пару часов, которые они будут ехать до Денби, он хотел незаметно наблюдать за Розой. Элоиза спросила, не хочет ли он сесть за руль. Генри отказался.
– Ну, прежде чем мы доедем, расскажи мне всякие ужасы, о которых мама не хочет знать, – попросил он.
Элоиза засмеялась, но потом посерьезнела.
– Ой, Генри, это кошмар. Не то слово. В ноябре четыре дня подряд мне пришлось давать показания перед Калифорнийской комиссией по расследованию антиамериканской деятельности.
– И что ты сказала? – спросил Генри.
– Пятая поправка, Пятая поправка, Пятая поправка[103], – вместо нее ответила Роза. – А я думаю, что ей следовало сказать: «Идите на х…»
– Спасибо тебе за это, дорогая, – сказала Элоиза. – Но это и так понятно. Приходиться ссылаться на Пятую поправку, потому что если дашь им хоть какой-то повод, даже если просто согласишься рассказать о себе, но не о других, это будет истолковано как признание, что тебе есть что рассказать. В этом нельзя признаваться, иначе из тебя всю душу вытрясут.
– Тебе придется ехать в Вашингтон? Ты могла бы остановиться у Артура и Лиллиан.
– Я бы не стала так с ними поступать, – возразила Элоиза. – Когда я туда поеду, буду держаться особняком.
Генри подался вперед.
– Что ты имеешь в виду, тетя Элоиза?
– Она имеет в виду, что может навредить Артуру, – сказала Роза, – а он не может ей помочь. Прежде чем мы решили ехать сюда, нам пришлось убедиться, что их здесь не будет. Правда. – Ее элегантно-гневный вид показался Генри очаровательным. – Наши знакомые в Окленде сказали, что мне стоит сменить имя, потому что ясно, в честь кого меня назвали.
– А в честь кого тебя назвали?
– Розы Люксембург и Сильвии Панкхерст.
– А кто это?
– О господи, – пробормотала Роза.
– Роза Люксембург написала «Марксизм против ленинизма», а Сильвия Панкхерст была суфражисткой.
Генри посмотрел в окно. Они уже проехали Маренго, и дорога шла сквозь заснеженные черно-белые леса, вот-вот готовые смениться открытыми прериями вдоль Тридцатого шоссе. Он обнаружил, что трогает шрам на губе, который мама зашила шелковой ниткой, когда он верещал на коленях у Лиллиан, и представил, как тот краснеет (на самом деле он был белее всей его кожи и в зеркале выглядел меньше, чем казался на ощупь). Он опустил руку на колени.
– Я точно не собираюсь менять имя, – заявила Роза.
Генри наблюдал за тем, как она намотала волосы на руку, а потом встряхнула головой.
– Мы не кинозвезды. Мы недостаточно важны, чтобы попасть в черный список, – сказала Элоиза. – Я не преподаю. Я даже на правительство больше не работаю. И отец Розы – герой войны. Лично я думаю, что нам ничего не угрожает, но именно поэтому пока что лучше не высовываться. Роза все равно общается со всякими отщепенцами, так что тут никаких проблем.
– С кем ты общаешься? – спросил Генри.
– С поэтами. Я сижу с ребенком Кеннета Рексрота[104]. У него маленькая дочка.
Генри не стал говорить, что не слышал про такого человека.
– Я бы тоже хотел общаться с такими людьми, – сказал он.
