Специалисты в области историографии не всегда были удовлетворены структурированием истории истории подобным образом. Еще в 1919 г. немецкий историк М. Риттер (1840–1923), объясняя читателю принцип расположения в своей работе материала, представленного периодами поступательного развития исторической науки (внутри которых выделил авторитетных историков), решил оправдаться. Сознавая неполноту показанного историографического процесса, он заметил, что никакой другой дороги у него не было[608].
В разных национальных историографических традициях под понятием «историография» разумелась не только история исторической науки (мысли), но также философия и методология истории, история исторического образования, история историков или история изучения отдельных вопросов, проблем и т. д. Нередко под «историографией» понималась историческая мысль, представленная как наукой, так и общественно-политическими идеями, что мы выше отметили, говоря о разных моделях структурирования историографического материала. Такой принцип объяснения историографического процесса давно прижился в российской научно-образовательной традиции. Например, В. О. Ключевский, рассуждая о русской историографии 1861–1893 гг. (рукопись специально не готовилась к печати), связал ее изменение с новой социально-политической пореформенной реальностью Российской империи, но не обратил внимания на меняющийся научный контекст. Поэтому историк написал об отношении русского общества к «новому периоду» истории, об отшумевших «былых богатырских битвах западников и славянофилов», о гипотезах государственников и народников[609], даже не пробуя заострить внимание на вопросе о том, что было научным историческим знанием, а что принадлежало к иным областям общественного сознания.
Важно подчеркнуть еще одно общее свойство курсов лекций и работ по историографии – они оказались прочно зависимы от традиций политической истории, доминировавшей в XIX в. и предложившей структуру построения материала, состоящую из цепи последовательно сменяющих друг друга классиков историографии, изучавших знаковые эпохи национального прошлого. Работы по истории истории были выстроены в линейной перспективе, и такая вертикальная структура, в которой обращалось внимание, в первую очередь, на приращение нового знания, смягчала деконструирующий – по отношению к историческому знанию – эффект истории истории.
Таким образом, в структуре работ по истории истории их авторы специально не ставили вопроса о научных и ненаучных формах историописания, но, анализируя труды историков, исследователи старались проводить их критику и пытались систематизировать разные практики написания истории. Эти опыты во многом предшествовали классификации историографических источников.
Процедура историографической критики долгое время использовалась в небольших рецензиях на издававшуюся историческую литературу. Например, в 1771 г. в «Дополнениях к общей немецкой библиотеке» появилась рецензия известного немецкого историка и издателя Ф. К. Николаи (1733–1811) на книгу М. В. Ломоносова «Древняя российская история», где немецкий просветитель отметил важную черту исследовательской работы М. В. Ломоносова – несоответствие ее современным требованиям, предъявляемым к историческим трудам[610].
Историки второй половины XVIII – начала XIX в. предпринимали робкие, но все же попытки систематизации историописателей, например А. Л. Шлёцер назвал критикуемого им французского сочинителя «Histoire de la Russie ancienne et moderne» (1783–1794) Н. Г. Леклерка «историком-философом-живописцем»[611]. Систематизация помогала проводить более строгую научную работу с трудами историков, однако она чаще была произвольной, зависимой от взгляда самого критика на тот или иной вопрос истории.
Внимательное отношение к трудам предшественников можно заметить у историков, манифестировавших так называемую критическую историю. Критический подход к исторической литературе в первой половине XIX в. получил развитие в разных национальных историографиях Европы. В современной «Оксфордской истории историописания» отмечается:
Новый метод исторической критики позволил научной истории предъявить права на объективность и истину, придирчиво исследовать работы предшественников и современников. Поэтому последователи метода исторической критики оказались единственными, кто стал вести разговор о прошлом авторитетно, а значит профессионально <…>. Но, методологически изящно разоблачая многие исторические мифы, они способствовали созданию напряженности между историей (научной) и национальной мифологией[612].
В российской научной практике признанным лидером этого направления стал издатель и профессор Московского университета, глава «скептической школы» М. Т. Каченовский. Представители «скептической школы», отталкиваясь от научных подходов сначала А. Л. Шлёцера, а затем известного немецкого историка Н. Г. Нибура (1776–1831), критически отнеслись к работам историков, как предшественников, так и современников. Например, С. М. Строев (1815–1840), изучая историческую литературу об истории древней Руси, разделил исследователей на тех, кто 1) не обращает внимания на историческую критику, 2) мечтает о прагматической русской истории, 3) некритично следует за А. Л. Шлёцером и Н. М. Карамзиным, 4) разрабатывает новые подходы в деле исторической критики[613].
Исследовательская практика под названием «историческая критика» позволяла ставить вопрос о научном и ненаучном подходах к изучению истории. Не случайно Н. И. Надеждин (1804–1856) отметил, что нападки на историков, критически разрабатывавших исторические источники (Г. З. Байер, Г. Ф. Миллер), «были совсем неученые» (М. В. Ломоносов)[614].
Историки стремились систематизировать исторические работы, относя их авторов к тому или иному направлению в историографии, прослеживая появление научного взгляда на историю или подмену научности литературной риторикой. Однако такая практика оказалась непоследовательной, была зависима от симпатии или антипатии к конкретным историкам прошлого, а не от строго выстроенной системы практик историописания. Так, С. М. Соловьев (1820–1879) назвал М. В. Ломоносова отцом литературного или риторического направления. О князе М. М. Щербатове он заметил, что хотя тот и любитель, но «занимается историей для истории <…>, предчувствует в истории науку». Н. И. Болтин, по его мнению, старался «сделать из истории прямое приложение к жизни», но «талантом стоял гораздо выше Щербатова, обладая светлым взглядом и особенною живостью ума»[615]. Вторая часть вывода С. М. Соловьева о двух представителях русской историографии XVIII в. М. М. Щербатове и Н. И. Болтине сделана с позиций не истории истории, а истории общественной мысли, так как С. М. Соловьев ранее верно отметил практическое, а не научное отношение Н. И. Болтина к истории.
Вопрос о профессиональных качествах историка – автора того или иного исследования часто подменялся ценностным отношением к истории своего государства и принадлежностью историописателя к какому-либо направлению в общественной жизни. Например, В. О. Ключевский в курсе лекций по русской историографии, в материалах для подготовки к лекциям и статьям, выделял в историографии XVIII в., кроме таких направлений, как «монографическо-критическое», «панографически-прагматическое», «сравнительно-апологетическое», еще и «люборусов» со «стародумами»[616]. П. Н. Милюков, проводя систематизацию историков того же XVIII в., выделил, например, такое направление, как «патриотическо-панегирическое», а в известном споре Н. И. Болтина со М. М. Щербатовым так же, как и С. М. Соловьев, бо́льшими заслугами наделил первого[617], но не потому, что Н. И. Болтин продемонстрировал лучшие профессиональные навыки, а из-за того, что некоторые его гипотетические догадки (не основанные на исторических источниках) показались ему более дальновидными.
Отсутствие рефлексии о границе между научной историей и общественной мыслью наблюдалось не только в историографической литературе, предназначенной в большей степени для студентов, но и в практике сугубо научной деятельности историков. В этом отношении показателен пример отзыва В. О. Ключевского об исследовании С. Ф. Платонова (1860–1933) «Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII в. как исторический источник». В. О. Ключевский заметил:
Трудно согласиться с автором [С. Ф. Платоновым – С. М.], когда он говорит о келаре Авр. Палицыне и дьяке И. Тимофееве, что оба эти писателя, «не только описывая, но и обсуждая пережитую эпоху, нередко выходили из роли историков и вступали на почву публицистических рассуждений», как будто вдумываться в исторические явления, описывая их, <…> значит выходить из роли историка: суждение не тенденция, и попытка уяснить смысл явления себе и другим не пропаганда[618].
