Трудно согласиться с автором [С. Ф. Платоновым – С. М.], когда он говорит о келаре Авр. Палицыне и дьяке И. Тимофееве, что оба эти писателя, «не только описывая, но и обсуждая пережитую эпоху, нередко выходили из роли историков и вступали на почву публицистических рассуждений», как будто вдумываться в исторические явления, описывая их, <…> значит выходить из роли историка: суждение не тенденция, и попытка уяснить смысл явления себе и другим не пропаганда[618].
Как можно заметить, в данном случае, с одной стороны, С. Ф. Платонов пытался навязать писателям XVII в. правила историка (когда они еще таковым не были и не могли быть), с другой стороны, В. О. Ключевский, напротив, игнорирует эти правила, убирая границу между историей и общественно-политической мыслью.
Такая практика продолжилась в советской историографии. Несмотря на то что Н. Л. Рубинштейн, в отличие от иных исследователей истории истории, в ряде мест учебника «Русская историография» (1941) старался отделить научную разработку русской истории от общественно-политической мысли (например, выделяя последнюю в отдельную главу «Народническое направление в исторической литературе»), все равно он не стал твердо придерживаться выбранной линии. Поэтому в его книге можно найти и другую главу «Великие русские просветители Чернышевский и Добролюбов. Щапов и начало народничества», объединившую в своей структуре общественную мысль и научную историю. В последнем случае научные принципы работы указанного им А. П. Щапова, его концепция «областной» истории, выводившая исследование за рамки господствовавшей классической европейской модели историографии (и ставшая основой теоретической базы последующих направлений «областная история», а затем и «региональная история»), оказались подчинены идеологии и «освободительной» (революционной) мысли, а не науке[619].
Интересный пример систематизации исторических работ в конце 20‑х годов XX в. предложил в беседе с аспирантами С. В. Бахрушин (1882–1950). В российской историографии XVIII в. он выделил три вида научных исследований: 1) работы, заключающие в себе критический анализ исторических источников (А. Л. Шлёцер); 2) работы, имеющие целью установить и описать исторические факты (Г. Ф. Миллер); 3) работы, ставящие целью обобщение отдельных фактов для установления известной правомерности исторических явлений. При этом он подчеркнул, что чаще всего историк использует разные виды исторического исследования и в чистом виде тот или иной вид встречается редко[620].
В XX в. получает распространение и другая практика систематизации трудов историков. Американский историк Х. М. Стефенс (1857–1919) в лекциях по историографии систематизировал историков по принципу принадлежности их практик историописания к тому или иному виду истории. Так, он выделил философскую историю: Ф. П. Г. Гизо, Дж. Грот, Т. Карлейль; политическую историю: Т. Б. Маколей, Л. А. Тьер, И. Г. Дройзен и др.; романтическую историю: А. Ламартин, Ж. Мишле, Ф. Паркман и др.[621]
Еще одна практика систематизации историографического материала, получившая широкое распространение в мировой историографии XX – начала XXI в., предусматривает систематизацию работ историков по направлениям исторической науки. Так, уже в начале XX в. американский историк Дж. М. Винсент (1857–1939) группировал историографический материал по таким направлениям исторической науки, как военная, социальная, политическая, социологическая и другие истории[622]. В российской научно-образовательной практике данный подход к систематизации научных направлений можно найти, например, в учебном пособии «Истории исторического знания» под редакцией Л. П. Репиной[623].
1.3. Формирование предметного поля источниковедения историографии во второй половине XX – начале XXI века
В позитивистской историографии (подходы которой проявлялись и в марксистской исторической науке) вопрос о специфике базового для истории истории историографического источника рассматривался в привычной плоскости, позволявшей выявлять «первичные» и «вторичные» исторические источники. Вспомним, что, говоря о материалах, на основании которых историк может проводить то или иное научное исследование, И. Г. Дройзен (1808–1884) поставил рядом письменные первичные источники и источники вторичные – исторические исследования[624]. Немецкий историк обратил внимание на исследование историка как на источник исходя из сугубо практических целей: он рассматривал труды историков-предшественников (использовавших первичные источники) в качестве источника информации, которой можно воспользоваться при осуществлении конкретно-исторического исследования.
По сути, эту мысль развивал и советский источниковед Л. Н. Пушкарёв, заметивший:
Исследование – это одна из разновидностей повествовательного источника, однако настолько своеобразная и особая, настолько отличающаяся от всех других разновидностей источников, что, определяя источниковедческую ценность исследования, историк должен обратить внимание на выявление и анализ его первоисточников[625].
Во второй половине XX в. в структуре исторической науки историография стала занимать существенное место. Западноевропейскую и американскую историческую науку перестало удовлетворять «дополняющее» по отношению к истории место историографии в научной и образовательной практиках[626]. Этот процесс обозначился и в советской исторической науке, в которой, по словам В. А. Муравьева (1941–2009), историография как дисциплина стала выполнять роль определенной «отдушины», позволявшей оттачивать инструментарий научной критики, она «оттягивала» на себя некоторую часть методологических суждений и некоторую часть такой сложной области исторического познания, как история идей, история общественной мысли[627]. В 60–70‑х годах XX в. советские историки подняли вопросы, с одной стороны, касающиеся сути истории исторической науки как исторической дисциплины, а с другой стороны, о специфике историографических источников, что свидетельствовало об изменении статуса историографии в структуре исторического знания, об ее трансформации из вспомогательной в самостоятельную дисциплину (субдисциплину) исторической науки.
Как было показано в первом разделе настоящего учебного пособия, в отечественной исторической науке, как ни в какой другой, имелась давняя прочная источниковедческая традиция[628], которая оказала влияние на развитие как общей теоретической базы истории исторической науки, так и ее исследовательских приемов. Не случайно вопрос об источниках историографических исследований был актуализирован именно в советской историографии и в этом процессе активное участие приняли источниковеды.
Одной из черт советской практики изучения истории истории, которая проявляет себя и сегодня, стало внимание (а по сути, продолжение предшествующей практики, что мы видели выше) не только к линейному процессу развития исторической науки, но и к общественной мысли, носителями которой были «непрофессионалы» и которая могла отличаться, например, от «дворянской» или «буржуазной официальной» историографии своей «неофициальностью», а значит, как отмечала ведущий советский специалист в области истории исторической науки М. В. Нечкина (1901–1985), «прогрессивностью»[629]. Конечно, позиция М. В. Нечкиной несет печать своего времени: в курсе историографии истории СССР для исторических факультетов стали изучать А. Н. Радищева, декабристов, Н. Г. Чернышевского и других мыслителей, идеи которых актуализировались советской идеологией. М. А. Алпатов выразил позицию советской историографии таким образом:
Можно ли мириться с ограниченным взглядом на историческую науку как на науку профессионально-академическую [здесь и далее выделено мной. – С. М.], якобы отгороженную от живой действительности и составляющую монополию ученой касты? Принять подобную точку зрения значило бы вычеркнуть из истории науки вклад К. Маркса и Ф. Энгельса, вклад В. И. Ленина, самое передовое, что есть в науках, созданных человечеством. Принять подобную точку зрения значило бы вычеркнуть из истории науки наследие русских революционеров-демократов, представляющее вершину домарксистской науки. Принять подобную точку зрения значило бы вычеркнуть из истории науки во все времена и у всех народов достижения представителей передовой исторической мысли, которые не принадлежали к кругу историков-профессионалов[630].
Таким образом, советский историк не видел актуальности в проведении различия между научной историей и общественно-политической мыслью. Конечно, практика конструирования контекста, представленного общественной мыслью, – важный элемент модели историографического исследования, но, как оказалось, она совершенно не содействовала развитию практики выявления черт профессионализации научной историографии, нивелируя разницу между научной историей и иными формами исторического знания. Поэтому не все советские историки были согласны с приведенным выше мнением М. В. Нечкиной. В частности, в 70‑х годах XX в. А. М. Сахаров высказывал отличное от ее мысли мнение о предмете историографии, отмечая, что «нельзя изолировать научное познание прошлого от других форм этого познания, но и смешивать его с ними тоже не следует». Историк подчеркивал, что история исторической науки – историография – «есть прежде всего история научного познания истории. Историческая наука в ее развитии – вот предмет историографии»[631].
