будет. И по честолюбию,
не из-за симпатии. — был уязвлен. Я ждала только прихода старшего шефа. Его строгость мне была приятна. Я сразу же ему сказала,
что я знаю и
чего не знаю. Он сам сидел за микроскопом, показывая мне незнакомое и объясняя. Врачи — ассистент его трепетали. Бранил их как ребят. Ко мне относился хорошо. К русскому Рождеству
сам отпустил меня на 2 дня. Он бывал в Польше и знал наши праздники. За
его защитой (она не выражалась никак, но я чувствовала ее) я не боялась молодого шефа. Тот сам-то побаивался своего cousin'a[221]. Но вот открыли школу при клинике. Набрали девиц. Появилась одна молодая вдовушка и стала «гоняться» за молодым шефом. Тот был женат, имел дочку — Helga, (эта девочка родилась тоже 9-го июня. Обожала меня, писала, прямо любовные письма. Мать ревновала).
Вдовушка гонялась. Была удивительно умна, масса шарма. Но злого, злого начала женщина! Ужасная. Всюду сеяла свару. Шеф хорошо относился к одной девушке. Вдове это помешало. Очернила ту и вот та в немилости. Ее преследовать стал шеф. По проискам вдовы в черном теле держал. Отослал ее помогать мне в лаборатории (т. е. «с глаз долой») — раньше же ему на семинарах помогала. Та была не плохой человек, но тоже, будучи «в силе» проявляла себя! И надо мной «куражилась» бывало. Но когда низверглась, — жалко мне ее стало. Возмутила несправедливость меня, и я ее стала «отогревать». Работали дружно.
Случилось, что умер старший шеф. Ужасно, трагично. Я долго о нем молилась. Как он жалел, что приходилось мне на Рождество Христово ездить делать у него исследования. «Не стоит трудов Ваших, умру, знаю». Сам определил что у него, прося «коллег» вскрыть его тело и сличить его диагноз. До конца — ученый! После его смерти вся власть у другого. Отношения наши вежливо-корректны… Не могу описать всю ту зависть, свары, что варили «бабы». Мне прибавили жалование на 3-ий мес. — так как же меня пилили!! Боже! Вплоть до порчи термостатов, чтобы Wassermann не удался! Ну, да. Работали мы с девушкой этой, а вдовушка все точила. Досадно, что никакой прорухи нет у той. Зовет меня раз шеф и говорит: «как работает Frl. v. F.?» — «Хорошо». — «У Вас все — хорошо! Я никогда от Вас ничего не слыхал другого! Вы держите руку учениц, а не шефа. Все покрыто у Вас mit dem Mantel der Liebe[222], знаете ли Вы, что Ваше место отняли бы 1000 немецких девушек, und mit einem Handkuss![223] И все бы докладывали и работали бы так, как мне надо!» Я была изумлена. Я только сказала, что мне нечего покрывать «плащом любви». «Вы думаете это „подло“ — „доносить“ — знаю я Ваши взгляды ХIХ-го века. Нет, я называю это: „zu seinem Arbeitsgeber halten!“»[224] В кабинете сидела вдовушка. И тут я увидала ее глаза. Ясно было, что она настрочила. Стыдно ей стало. Вступила: «Frl. S. много работает, м. б. она не имеет возможности все видеть, что делается у учениц». Меня отпустили. Я ничего не понимала. Frl. v. F. вскоре сделала большую «рюху». Я взяла вину ее на себя, сказала, что я от утомления перепутала. Я говорила по телефону с шефом. Он не поверил, что я. Я уверяла. После, я слыхала, что вдовушка говорила: «Frl. S. ist verdammt intelligent und das weiss Chef. Er gibt um 2 hier, die so sind, — ist u. S. Sie hat d. Chef vorgemacht, als wäre v. F. unschuldig. Es ist nicht wahr, aber er musste je, glauben![225]» Мое счастье было, что отношение между мной и шефом были холодны — иначе она сожрала бы меня. Часто я думала, что любовь дочки (на 20 л. меня моложе) [смягчала] еще отца против меня, за эту историю с v. F. Я не дала ему ее выбросить как тряпку из школы. Потом вдовушка многих повыкидывала. Гадостей было вволю. Я плакала каждый день. Придирки шефа. Постоянные попреки безработицей и хлебом! Ужас. Я искала места, но бесплодно. Я ненавидела его. И так до того… когда наоборот стало: нехватка рабочих рук! О, как он изменился. Награждал меня, — впрочем и раньше это бывало. Но тут иначе, более тонко, чутко даже. Речи держал, хваля публично. Но я и делала же массу. Вдова вышла замуж и успокоилась. Жена шефа хорошо относилась. Появление кавказца и его «мучительства» сгладили неприязнь к шефу — заступался. Моя болезнь, 3 недели лежки в клинике… милое отношение, простое, радушное. Мой блестящий экзамен в школе. Частое доверие шефа в делах клиники. Никогда не пускал меня в отпуск, пока сам не возвращался, не верил никому. Он стал мягче. Но никогда, никогда не мог он обмануться, что он только — шеф и ни чуточки человек для меня. Никакой! Видимо его это задевало. И вот слушай: весной однажды (1936 г.) он заявляет мне, что м. б. сегодня мне надо с ним на аэроплане вылететь к одному больному, чтобы я была готова и приготовила инструменты. Строго держалось в секрете куда и к кому. Какая-то видная персона… Я 3 дня была начеку. И вот вдруг ехать. Но не аэропланом, а просто экспрессом — в… Мюнхен. Мы очень быстро были на месте. По дороге обедали в вагоне-ресторане, изыскано, тонко, с винами. Ему явно хотелось снять взаимоотношения шефа и подчиненной. Все старался разговорить меня, говоря только отвлеченно, не по службе. Много обо мне, чокаясь со мной, за меня, за «intelligenz»[226], что он так ценит и т. п. О, я была — только лаборантка! Правда не у микроскопа, но все же! Приехав в Мюнхен, мы нашли уже ждавший автомобиль, увезший нас в поместье больного. Я поселилась на ночь в отеле, а шеф проехал с шофером в усадьбу. На утро за мной прислали. Больного я не видала. Его кровь для исследования кое-как взял сам шеф. Я сделала в 1/2 ч. исследования, и была свободна. Это было весной ранней. Все было так чудесно в Баварии. Шеф пригласил пройтись по усадьбе. И все расспрашивал меня о родине, все в лирических тонах. Обедали в доме больного. Его жена была очень мила. Спросила, когда мы обратно, и не заказать ли билетов по телефону, чтобы все было готово. Я сидела тут же и слышала, как шеф сказал: «очень мило, если можно я сейчас же свяжусь по телефону с
