Мюнхеном и закажу на сегодня ночной поезд — нам надо спешить, завтра работы масса в Берлине». И я слышала, как он заказал: «2 Karten fur Neute, II kl.» — «Ja». «Ja». «Danke»[227]. Все. До вокзала на машине пациента. В Мюнхене шеф показал мне (и шоферу — он очень демократичен всегда) известный Bierkeller[228]. Угощал пивом. А я его терпеть не могу! Продолжение следует.
Ванечка, целую тебя, друг мой. Не наскучило? Эти рассказы? Твоя Оля
121
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
6. I. 42 г.
Ванюшечка мой родной! Вчера писала тебе 2 письма, но пометила ошибочно 4.I. Я очень за тебя тревожусь. Уже 5-ый день нет от тебя писем. От 29-го expres я не считаю, т. к. оно к завтра! Перечитаю и унесусь к тебе! Не забыл ли д-р С[еров] мою просьбу?! Если да, то напомни ему — у него мое письмо. Милый Ангел мой, я сегодня в такой радости: ты поймешь ее — для других такую малую, — а для меня — счастье! М. б. помнишь — цветочек твой у меня замерз? Он совсем погибшим казался. Я уже и не писала ничего. А как мне жаль было! Больше, чем жаль! Я по нему, как в сказке, угадывала все о тебе! Но я все же его (весь опал, а стебелек-стволик стал не выше 1 сантиметра — отвалилось все!) холила, поливала, на солнечное окно поставила и под стакан. Я теперь тебе открою: я его Святой водичкой полила и перекрестила, и… так его жизни хотела. Я задумала тогда… И не решалась сама себе даже сознаться. Уверена была, что погиб. Сегодня, как всегда, подошла утром к нему посмотреть на «култышку-стволик»… — и… Ванечка… подумай, рядом, чуть поодаль, от корня пошел новый росток! Это чудо, Ваня! Это ответ мне?! Нам? Сегодня, в сочельник! Я заплакала от радости и побежала к маме. Та поняла и ласково пристыдила: «ну, такая большая, а плачешь!». Будто детку! И так тепло мне!
Ванечка, а ты рад? У меня однажды на Рождество Христово от елки свежие ростки пошли! Целую. Оля твоя.
[На полях: ] Не сердишься за глупый вопрос в письме одном от 1.I-го?
Прости! «Старый Валаам» так близок сердцу.
122
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
7 янв./25 дек. — ночь на 8-ое. 42 г.
Волшебный мой, светлый, упоительный, чудесный!
Л_Ю_Б_И_М_Ы_Й!!
Как я рвалась тебе писать весь день. Но не было минутки — мы уезжали в Гаагу в церковь и только вечером могли быть дома. Какое чудное было Рождество у меня! У нас?! Еще 6-го, вечером я так все думала о тебе, так трепетно молилась (в 10 ч. веч.) дома. Я в столовой погасила огонь и только с лампадочкой молилась… о тебе… о нас. У Его яслей! И в 11 ч. я вышла в сад перед домом. Выпал снег (у нас-то!!), чудный, лег на дома, на деревья, на заборы… все укутал, украсил, обелил… Морозило чуть-чуть… Шаги скрипели! Было тихо-тихо. Я искала звезды… Тучки были… Нашла одну, — высокую, высокую… Не знаю какая, какого созвездия… все было закрыто. Одна она теплилась на востоке. Я стояла в тишине этой снежной одна — совсем одна с тобой, и говорила сердцем! Мне верилось, что ты тоже смотришь, м. б. и эту звездочку видишь! Ты знаешь, я ребенком верила, что звезды — это окошечки в Божье _Н_е_б_о_ (где Бог, за твердью) и потому такие светлые. Что Ангелы их утром закрывают, а ночью открывают, чтобы и нам светло было! Не помню _к_т_о_ это мне рассказал так… В немом молчании вдруг пробила башня 11 ч… Как я тебе молилась!! Ты угадал? Услышал? Мне было тихо, радостно и светло на сердце… В письме твоем ты спросил меня, отчего я «не ценю хоть пока _т_а_к_о_е_ счастье»? О, я ценю его. Я каждый день ценю, но больно мне, что этот «каждый день» украдывается от нашего большого счастья, от полного и только нашей жизни! Вдали тебя, я принуждаюсь жизнью отдавать досуг и силы совсем другой стороне моего существования. Мне это трудно… Понимаешь? Но я не стану отягощать и волновать тебя. И если трудно или невозможно, то… я на все должна буду согласиться для твоего покоя. Я буду радоваться всему, что ты даешь, не спрашивая большего. Я смогу это, любя тебя… Ужасно как! Как я люблю тебя. Ты верно получил уж «жизнь» мою и знаешь, что я всю душу свою заглушить могу, если любимому это надо. Но никого я так не любила как тебя. И потому для тебя способна на всякую свою боль.
Ну, хорошо, ты знаешь это! — Вчера я так хорошо молилась. Пел настоящий хор, а не мы (как обычно), случайные. Было празднично во всем. И огоньки, как глаза живые мерцали в елках. Много деток было — причащались. Горели у них глаза и щечки. И я не пела, а могла молиться. Стояла перед самым образом Рождества Христова. Во мне все так светилось, так пело нежно, так озаряло… будто ты светил мне — мой светильник! Я подала за нас записочку, я знала когда унесли ее и видеть могла, когда батюшка читал. Я с ним вместе _т_а_к_ горячо молилась! Хотела угадать, где ты… и молишься ли… и все твои думы… Получил ли ты письмо мое от Серова? Я его просила дать его тебе в сочельник, чтобы точно к Празднику. А цветы мои белые? Прислали? Я посылала (кроме 10-го дек.) к Новому Году (нов. ст.) — я его считаю «рубежом», т. к. по нему меняю числа, пишу тебе уже — 1942-ой! И к нашему Рождеству просила белых цветов: ландышей, азалию или гиацинты. Прислали? Как все неточности досадны! — После службы мы были у матушки… уютно, мило. Фасенька была, урвалась от «дубины»… К нам приютилась, всюду с нами. Ехали… в метели!.. Я волновалась вся… твоя метель! И еще: в вагоне я вижу рекламу — упрощение поездки на Лейпцигскую Мессу. Легкость визы! Ты не можешь? Я завтра же все узнаю. Меня отпускает Арнольд туда! Подумай! Какое было бы счастье тебя увидеть и услыхать! Но я боюсь уж и просить… Я только робко намекаю, чтобы не корить себя же потом, что умолчала… Если хочешь, то напиши скорее. Условимся о сроке! Легко дается виза! Так рекламируется, что даже бесплатная виза и дешевый проезд. Значит отказывать не будут!
В Утрехте кружило снегом. Мы побежали с мамой кое-что купить еще… Я
