Страх въедался в нее все глубже. Все это понимали, потому что теперь она никогда больше не одевалась на выход. Раньше она хоть и не часто, но все-таки появлялась на улице в туалете, который в городе именовали парадным, — вся с ног до головы в темно-зеленом, шляпа закрывает лицо, как будто на голову нахлобучили ведро, зеленое шелковое платье, даже остроносые туфельки зеленые. В хорошую погоду она весь день ходила в этом туалете, но назавтра снова облачалась в свой выцветший сарафан и блузку, завязывала под подбородком ленты древней соломенной шляпы — казалось, зеленый выходной туалет привиделся всем во сне. Теперь в городе не помнили, когда мисс Клития в последний раз вышла из дому нарядная и гордо прошлась по улице.
Впрочем, иной раз она и не убегала от людей — случалось, какая-нибудь соседка по доброте душевной или просто из любопытства пыталась вовлечь ее в разговор, например спрашивала, нравится ли ей узор для вышивки, и мисс Клития вымученно, затравленно улыбалась и отвечала тоненьким голоском, как маленькая девочка: «Очень красиво».
— Очень красиво, — сказала мисс Клития старушке соседке, когда та показала ей пышно расцветший куст молодой розы, который она недавно посадила.
Но не прошло и часу, как мисс Клития выбежала из дому и громко закричала:
— Уберите вашу розу, моя сестра Октавия велит! Она велит выкопать розу и пересадить, нечего ей торчать возле нашего забора! Сейчас же уберите, а то я вас убью! Идите за лопатой, слышите?
В семье, которая жила по другую сторону от Фарров, был маленький мальчик, он целыми днями играл в саду. Кот Октавии частенько бегал к ним, пролезая под забором, мальчик брал его на руки, гладил, пел ему песенку, которую сам сочинил. Мисс Клития пулей вылетала из дому, пылая яростью, которой зарядила ее Октавия.
— Не смей его гладить! Сейчас же отпусти! — кричала она срывающимся голосом. — Возьмешь кота еще раз на руки — убью!
Потом бежала за дом, в сад, и начинала все проклинать.
Это занятие было для нее внове, и сквернословила она негромко — так певица вполголоса разбирает незнакомую песню. Но остановиться она не могла. Слова, которые сначала ужасали мисс Клитию, лились с ее уст нескончаемым потоком, и странно — скоро ее грудь отпускало, она начинала ощущать освобождение, покой. Сквернословила она всегда одна, в мирной тишине фруктового сада за домом. Люди говорили, словно бы пытаясь оправдать ее, что она просто копирует свою старшую сестру, которая много лет назад тоже уходила в сад за домом и точно так же сквернословила, только орала громко и пронзительно, ее даже на почте было слышно.
Случалось, среди потока брани мисс Клития вдруг поднимала голову к окну, возле которого стояла Октавия, вперившись в нее. Но вот она наконец опускала занавеску, и мисс Клитию словно бы поражала немота.
И тогда она, переполненная нежностью, которая была соткана из ужаса, опустошенности и любви — любви, разрывающей ей душу, брела к калитке, выходила на улицу и шла по городу, сначала медленно, потом все быстрее, быстрее, чуть ли не бегом, длинные ноги так и мелькают в смешной, с прискоком, рыси. Никто в городе не мог угнаться за мисс Клитией, утверждали соседи.
И ела она тоже быстро, всегда одна, в кухне, как вот сейчас. Подхватывала кусок мяса массивной серебряной вилкой и хищно вонзала в него зубы, дочиста обгладывала куриные косточки, даже самые мелкие.
Поднимаясь наверх, она вспомнила, что ведь обещала Джеральду еще кофе, и вернулась за кофейником. Потом, снеся все подносы вниз, вымыла посуду и тщательно проверила все окна и двери — плотно ли закрыты и надежно ли заперты.
Утром, готовя завтрак, мисс Клития улыбалась. В окно, которое она тайком открыла, было видно, как далеко, по мосту, ползет освещенный солнцем грузовой состав. Прошли один за другим несколько негров к реке — ловить рыбу; плетущийся мимо Человек мистера Тома Бейта повернул голову и поглядел на нее в окно.
Появился Джеральд, в костюме и в очках, и объявил, что собрался сегодня в магазин. Торговля в стареньком магазинчике Фарров почти совсем заглохла, люди даже не замечали, там нынче Джеральд или нет; да это и трудно было заметить, потому что огромные башмаки в витрине скрывали крошечный кабинет. Всех покупателей без малейших затруднений обслуживала школьница.
Джеральд вошел в столовую.
— Ну что, Клития, как ты нынче? — спросил он.
— Великолепно, Джеральд, а ты?
— Вот собрался в магазин.
Он церемонно сел за стол, и она поставила перед ним завтрак.
Наверху завизжала Октавия:
— Где мой наперсток? Будь ты проклята, Клития Фарр, ты украла мой наперсток, мой любимый серебряный наперсток, ты воровка, воровка, воровка!
— Начинается, — прошипел Джеральд. Тонкие, черно-фиолетовые губы его красиво очерченного рта злобно искривились. — Ну разве может мужчина жить в одном доме с бабами? Может, скажи?
Он вскочил и разорвал салфетку пополам. Потом вышел из столовой, так и не прикоснувшись к еде. Мисс Клития слышала, как он поднимается по лестнице к себе в комнату.
— Как теперь жить без наперстка? — визжала Октавия.
Мисс Клития немного постояла. Потом быстрым движением присела возле печи на корточки, точно белка, проглотила несколько ложек и двинулась наверх.
В девять часов в парадную дверь постучал парикмахер мистер Бобо.
Не дожидаясь, чтобы его впустили, потому что здесь никто никогда не отзывался на стук, мистер Бобо вошел в дом и важно, как генерал, стал пересекать холл. Вот старая фисгармония в вечном своем чехле, на ней играют, только когда кто-нибудь в доме умер, да и то никого на похороны не приглашают. Вот статуэтка бегущего мужчины с вытянутой рукой, мистер Бобо прошел под ней и стал подниматься по темной лестнице.
Наверху, на площадке, выстроившись в ряд, стояла вся троица и шесть глаз с ненавистью глядели на него. Все они здесь сумасшедшие, никто мистера Бобо в этом не разубедит. Сами подумайте — всего девять утра, а Джеральд уже успел нагрузиться.
Мистер Бобо был маленького роста и не только никогда от этого не страдал, но даже гордился — пока не начал приходить раз в неделю в этот дом. Ему очень не нравилось смотреть снизу вверх на дряблые длинные шеи этих чокнутых Фарров, на их холодные, враждебные лица с резкими чертами. Одному Богу ведомо, что сделает с ним одна из этих сестричек, если у него случайно дрогнет рука. (Это у него-то, у такого искусного мастера!) Не успел он подняться на площадку, как все повернулись и исчезли, бросив его одного. Он встал, широко расставив толстые ножки, и принялся внимательно рассматривать верхний холл. До чего же здесь пусто и голо. Даже стула нет, сесть не на что.
— Или они тайно продают свою мебель по ночам, когда все добрые люди спят, или от жадности сами от себя попрятали, — говорил мистер Бобо жителям Фаррс-Джина.
Он ждал, когда его наконец позовут, и клял себя за то, что согласился приходить в этот сумасшедший дом брить старого мистера Фарра. До чего же он удивился, когда получил по почте письмо. В конверте лежал листок такой старой пожелтевшей бумаги, как будто письмо написали лет триста назад и оно все эти годы странствовало. Внизу стояла подпись — «Октавия Фарр», а начиналось оно без обращения — никакого «Дорогой мистер Бобо» и в помине не было. Он прочел: «Приходите в наш особняк каждую пятницу в девять утра брить мистера Джеймса Фарра, пока вас не известят, что в ваших услугах более не нуждаются».
Он решил сходить разок. И потом после каждого визита клялся: все, больше он туда ни ногой, тем более что никто не знает, когда хозяева ему заплатят, да и собираются ли платить вообще. Что говорить, конечно, лестно, что из всех жителей Фаррс-Джина ты единственный, кто вхож в дом Фарров (не считая гробовщика, который был там, когда застрелился их младший брат Генри, но от гробовщика никто и по сей день слова не добился). Однако же брить такого безнадежного паралитика, как мистер Фарр, — сущая каторга, с покойниками и то легче работать, даже с допившимся до чертиков буяном батраком. А этот, рассказывал мистер Бобо, ни щеку подставить не может, ни подбородок поднять, ни мускулы не напряжет, хоть бы глаза закрыл, когда бритвой по виску ведешь. Главная трудность в том, что лицо мистера Фарра не сопротивляется бритве. Оно у него как ватное.
— Нет, все, ноги моей больше там не будет, — каждый раз уверял своих клиентов мистер Бобо. — Пусть даже они мне заплатят. Хватит с меня, нагляделся на этих чокнутых.
И что же? Он снова стоит у двери в комнату больного и ждет.
— Ну уж это в последний раз, — полыхает он, — Богом клянусь!
И что этот старик все не умирает и не умирает?
И тут из комнаты вышла мисс Клития. Она двинулась к нему своей смешной подпрыгивающей походкой, бочком, но, подходя ближе, стала замедлять шаг.
