Мисс Клития уже давно вглядывалась в лица людей и размышляла о них.
Кого ни спросите, все вам скажут, что в Фаррс-Джине самое большее полторы сотни жителей — «считая негров». Но мисс Клитии казалось, что ее окружает бессчетное множество лиц. Она научилась рассматривать их медленно и внимательно, ведь сразу всего не поймешь, это же ясно. На чье бы лицо она ни взглянула, она первым делом неизменно обнаруживала, что никогда раньше его не видела. Начав изучать выражения лиц, она сразу же поняла, что, оказывается, совсем не знает мира, в котором живет. Ведь ничто не поражает такой глубиной, ничто так сильно не волнует душу, как человеческое лицо. Разве можно понять, что выражают глаза и губы людей? Они хранят неведомые ей тайны и жаждут неведомого. Перед ней возникла загадочная улыбка старика, который продает возле церкви арахис; сквозь морду льва на чугунной дверце печи на миг словно бы проступило его лицо в обрамлении буйной гривы. Физиономия Человека мистера Тома Бейта, как он сам себя называл, была тупее некуда, прямо как у каменного идола, говорили все в округе, но мисс Клитии, видевшей темные и светлые крапинки в радужной оболочке его старых водянистых глаз и пылинки на поседевших ресницах, казалось, что ему открыта высшая мудрость, доступная лишь древним египтянам, — будто бы он только что пришел к нам из пустыни.
И она стала думать о Человеке Тома Бейта, но вдруг сзади налетел мощный порыв ветра, и она обернулась. Длинные зеленые занавески плескались и рвались. Кухонное окно было распахнуто настежь — это она сама его еще раньше открыла. Мисс Клития осторожно прикрыла створки. Октавия никогда и ни за чем не спускалась вниз, но, узнай она про открытое окно, в жизни не простила бы мисс Клитию. Она была убеждена, что всё на свете разрушают дождь и солнце. Мисс Клития обошла дом и проверила, всё ли на запоре. Сама по себе мысль, что дом может разрушиться, не так уж и пугала Октавию. Пусть рушится, пусть гибнут бесценные сокровища, пусть наступает нищета — это не казалось ей катастрофой, катастрофа наступала, когда в ее жизнь вторгался внешний мир, и такого вторжения она перенести не могла. Все это было написано у нее на лице.
Мисс Клития приготовила на плите несколько блюд для троих, потому что все ели разное, и сервировала ужин на трех подносах. Теперь надо отнести их в установленном порядке наверх. Она даже нахмурилась от напряжения — легко ли ничего не уронить, не пролить ни капли, поневоле вспомнишь Бабулю Летти, вот была ловка и проворна. Кухарку им давно пришлось рассчитать, еще когда у отца случился первый удар. Отец очень любил Бабулю Летти, она его нянчила в детстве и, когда до нее дошел слух, что он умирает, пришла из деревни с ним повидаться. Поднялась на крыльцо черного хода и постучала. И, как всегда, Октавия, стоило кому-нибудь появиться у парадного крыльца или во дворе, тотчас же выглянула из-за занавески и закричала: «Убирайся! Ты зачем к нам пришла? Нечего тебе здесь делать!» Отец и Бабуля Летти умоляли, чтоб им позволили увидеться, но Октавия по обыкновению устроила скандал и прогнала незваную гостью. Мисс Клития, как всегда молча, стояла в кухне, а потом повторила вслед за сестрой: «Ты уходи, Летти». Отец, однако же, не умер. Его парализовало, он ослеп, потерял речь и иногда лишь мычал, мог глотать только жидкую пищу. А Летти все приходила и приходила к заднему крыльцу, но ее так ни разу и не впустили в дом, а отец уже почти ничего не слышал и не понимал и не просил, чтобы ему позволили повидать ее. В его комнате бывал один-единственный посетитель. Раз в неделю в назначенное время приходил парикмахер и брил его. Во время этого визита никто не произносил ни слова.
Первый поднос мисс Клития принесла в комнату отца и поставила на мраморный столик у его кровати.
— Папу буду кормить я, — объявила Октавия, беря у Клитии из рук чашку с бульоном.
— Ты же в прошлый раз его кормила, — возразила мисс Клития.
Отдав сестре чашку, она посмотрела на темное исхудавшее лицо на подушке. Завтра будет неделя, как отца не брили, ввалившиеся щеки покрывала черная колючая щетина. Глаза были полузакрыты. Что он чувствует? Никому это не разгадать. Кажется, будто он не здесь, с ними, а где-то далеко, одинокий, свободный… Октавия принялась кормить больного.
Не отрывая глаз от его лица, мисс Клития вдруг начала быстро-быстро говорить, она осыпала сестру упреками, и сколько же в них было обиды, сколько безобразной ненависти. Потом из глаз хлынули слезы, она задыхалась от рыданий и была похожа на маленькую девочку, которую мальчишки постарше толкнули в лужу.
— Замолчи, — приказала Октавия.
Но мисс Клития все не могла отвести глаз от заросшего лица отца, от его рта, который так и остался открытым.
— Захочу — и завтра тоже буду его кормить, — объявила Октавия и встала. Ее густые, отросшие после болезни волосы, которые она красила в фиолетовый цвет, упали ей на лоб. Складки плиссировки, которые начинались у самой шеи и шли по всей длине платья до щиколоток, то расходились на груди от дыхания, то сходились. — А про Джеральда забыла? — спросила она. — Да и я хочу есть.
Мисс Клития спустилась в кухню и принесла сестре ужин.
Потом пошла с подносом к брату.
В комнате у Джеральда было темно, ей, как всегда, пришлось пробираться через баррикаду. Здесь стоял такой густой запах перегара, что, когда она чиркнула спичкой, чтобы зажечь лампу, воздух словно бы вспыхнул.
— Уже вечер, — сказала мисс Клития.
Джеральд лежал на кровати и глядел на нее. В тусклом свете газового рожка он был похож на отца.
— В кухне еще остался кофе, — сказала ему мисс Клития.
— Не подашь мне в постель? — попросил Джеральд. Он смотрел на нее устало, серьезно.
Она нагнулась к нему и помогла приподняться. Пока он пил кофе, она стояла, склонившись над ним с закрытыми глазами, и отдыхала.
Но вот он оттолкнул ее, снова повалился на подушку и принялся рассказывать, как был счастлив, когда женился на Розмари и жил с ней в собственном новом доме неподалеку, там были все удобства, газовая плита, электричество. А Розмари — о, она ради него оставила работу, переехала сюда из соседнего городка. Почему, почему она так быстро бросила его? Да, конечно, он иной раз грозился ее убить, целился в нее из ружья, но разве можно обращать внимание на такие пустяки, это же ровным счетом ничего не значило. Она его никогда не понимала. Ведь это он просто от счастья, от любви к ней. Он просто шутил. Хотел показать, что она ему дороже жизни.
— Да, она мне была дороже жизни, — повторил он и закрыл глаза.
Мисс Клития не произнесла ни слова, а вот Октавия в таких случаях дразнила Джеральда и непременно доводила до слез.
За закрытым окном запел пересмешник. Мисс Клития отвела штору и прижала к стеклу ухо. Дождь перестал. Из кромешной тьмы ночных деревьев лились звуки песни, звонкие, как капли.
— Что стоишь, дура, ступай, — буркнул Джеральд. Он спрятал голову под подушку.
Она составила посуду на поднос и ушла, так и не увидев лица Джеральда. Ей и не надо было смотреть на их лица. Они-то как раз ей все и заслоняли.
Чуть не бегом спустилась она в кухню и села за свой ужин.
Да, их лица вечно заслоняли ей то, другое лицо. Уже давно они упорно его скрывали, а ведь когда-то оно глядело на нее. Теперь она уже почти не помнила его, не помнила даже, когда в первый раз увидела. Наверно, в юности. Да, да, в саду, в беседке, она сидела, подавшись вперед, и так весело смеялась, и вдруг мелькнуло лицо, в нем было что-то общее со всеми лицами, которые она видала, — с доверчивым лицом сегодняшнего мальчика, с простодушным лицом старика прохожего, даже с алчным лицом парикмахера и с лицом Летти, с лицами бродячих торговцев, которые время от времени стучатся к ним в дверь и так и уходят, не дождавшись ответа, и все-таки оно было совсем другое, как бы даже и вовсе не лицо, иногда оно приближалось к ней чуть ли не вплотную, казалось, еще миг — и она его узнает и наконец-то все поймет. Но тут втискивалось лицо Октавии или парализованного отца, лицо брата Джеральда, брата Генри с простреленным лбом… Потому-то она так пристально и вглядывалась в таинственные, загадочные, такие непохожие лица людей на улицах Фаррс-Джина — быть может, в одном из них мелькнет сходство с тем давним видением.
Но ей всегда мешали. Вдруг кто-нибудь заговорит с ней, и она опрометью бросится прочь. Или увидит, что навстречу идут, — она в ту же минуту нырнет за куст, загородит лицо веткой и будет ждать, затаившись, пока шаги не смолкнут вдали. Когда к ней обратятся по имени, она вспыхнет, потом побледнеет, а потом у нее на лице появится словно бы разочарование — так называла это выражение одна из местных дам.
Страх въедался в нее все глубже. Все это понимали, потому что теперь она никогда больше не одевалась на выход. Раньше она хоть и не часто, но все-таки появлялась на улице в туалете, который в городе именовали парадным, — вся с ног до головы в темно-зеленом, шляпа закрывает лицо, как будто на голову нахлобучили ведро, зеленое шелковое платье, даже остроносые туфельки зеленые. В хорошую погоду она весь день ходила в этом туалете, но назавтра снова облачалась в свой выцветший сарафан и блузку, завязывала под подбородком ленты древней соломенной шляпы — казалось, зеленый выходной туалет привиделся всем во сне. Теперь в городе не помнили, когда мисс Клития в последний раз вышла из дому нарядная и гордо прошлась по улице.
