Захватил створку окна и не дает запереть его. Хочет лезть в окно. Уронил что-то.
— Все равно, я не пущу…
— Ах, вот как? Тогда на кой черт ты меня вернула?
— Боря! Не кричи же.
— В таком случае я сейчас уезжаю с рыбаками… Такого издевательства я не позволю над собой…
Бросил створку окна и сердито пошел прочь. Уедет! Он такой вспыльчивый и самолюбивый… Лада несколько мгновений стояла у окна, слушая, как скрипят по песку и гальке удаляющиеся решительные шаги, потом накинула на плечи шаль и бросилась на балкон:
— Борис! Вернись!
Обернулся. Она поманила его голой рукой из-под шали. Идет обратно и смеется. Запугал. Так приятно ему, пьяному, сознание своей власти и своего могущества над этой женщиной…
— А Карапет… он…
— Уехал. Неужели я позволил бы себе при Карапете?..
— Но постой же… Лучше иди спать… Завтра… Вон, идет кто-то. Постыдись!
Лада нырнула в комнаты. Не успела запереть за собой двери: Борис ворвался как зверь.
— Борис… Девочка проснулась… Опомнись же!.. Тогда лучше я приду туда, в твою комнату…
Борис крепко впился пальцами в ее руку и потянул за собой. Словно коршун поймал голубку…
Спустя полчаса Борис спал, наполняя комнаты тяжелым храпом. А Лада сидела в постели и плакала…
Поджала ноги, сжалась в комочек, сделалась маленькой, как девочка…
Плакала потихоньку. О чем? О своем бессилии, о своем ничтожестве, о том, что она гадкая, безвольная, не может расправиться до прежней женской гордости. Не жена и не любовница, а так, какая-то игрушка для любовных приключений. Тогда, в хаосе, с Владимиром, теперь с Борисом. Там хотя было нечто захватившее, красивое, овеянное призраками былого счастия, а здесь… как та «пьяная баба», о которой рассказывал однажды пьяный Борис. Здесь только надругательство над душой и телом, грубое, звериное надругательство…
— Мамочка?
Теперь страшно смотреть на ребенка, взять его, чистого и святого, на руки. Поганая, вся поганая!..
— Спи, деточка!.. Я — гадкая, поганая!..
Девочка не могла заснуть. Слышно было, как храпел пьяный Борис. Должно быть, он неудобно лежал головою на подушке: храпел тяжело, неприятно. Девочка боялась, капризничала и просилась к матери.
— Погоди, деточка…
Лада умылась душистым мылом, отерла лицо, грудь и руки одеколоном: все казалось, что от них пахнет вином и водкой. Потом взяла к себе в постель девочку:
— Там, мама, у-у! Букашка.
— Не бойся. Это — дядя…
— У-у, мама!
Крепко прижимала к груди ребенка, а сама потихоньку плакала. Думала о том, что не любит Бориса, а любит только Владимира… Зачем она вернула этого грубого человека, который так безжалостно растоптал ее душу? Что это за волшебная сила в этом человеке, заставляющая ее подчиняться? Ненавидит и все-таки… отдается. Вот Владимира она любит совсем по-другому… А что если Владимир не вернется? При этой мысли ей делалось страшно, и росла неприязнь к Борису. Казалось, что она любит и всегда любила только Владимира, а с Борисом… только так «случилось»…
VIII
Это случилось в конце августа. Белые отбили захваченный красными город Александровск[431]. Много пленных, несколько поездов и в том числе подвижной лазарет с больными и сестрами. Пленных погнали в город. Красноармейцы все оказались насильственно мобилизованными и сейчас же пожелали сделаться «белыми» и, вступив в белую армию, стали добросовестно истреблять красных, как недавно истребляли белых. Расстреляли только подозрительных «по культурности», то есть сделали то же, что всегда делали красные. Судьба сестер была ужасна. Как у красных, так и у белых — сильно любили «своих» сестер и яростно ненавидели сестер вражеской стороны. И тем, и другим вражеские сестры казались ненавистной тварью. «Зверь из бездны» ненавидел в их лице любовь и милосердие, прикрывавшиеся символом «красного креста». Такие души, как Вероника, оказавшаяся в числе пленных сестер, были непонятны обеим сторонам… Быть может, если бы сестры попали под опеку более культурного человека, а не белого фанатика из прежней «черной сотни»[432], то все случилось бы иначе, и Вероника, счастливая своим долгим и тяжелым подвигом любви, попала бы в автомобиль какой-нибудь значительной «особы» и полетела бы на южный берег моря искать своего жениха, но случай решил иначе. Красивая гордая и смелая культурная девушка, так резко выделявшаяся среди других пленных сестер, привлекла особенное внимание и ненависть белого фанатика… «Те — по глупости, а эта… сволочь! Знала, куда и зачем пошла».
— Ну, красная сволочь, за мной!..
— Куда их ведешь?
— На осмотр.
— Вон эту хорошенькую просмотри! — посоветовал казак с Дона, ткнув пальцем на Веронику и подмигнул глазом.
— С этой — особый разговор…
Казаки и солдаты встречали «процессию» смехом и похабными шутками.
Путь до «контрразведки» был сплошным надругательством. С ними обращались, как с публичными женщинами. Надругатели получали к этому импульсы и находили оправдание своему издевательству еще в том, что одна из сестер, простая женщина, не смущаясь, огрызалась от нападающих тоже злыми циничными ругательствами, мало уступая мужчинам. Она была сиделкой, а попала тоже в число «сестер милосердия», у нее недавно белые убили любовника, и потому она была зла и мстительна на язык, жалилась, как змея. Вероника шла, потупя взоры, подавляя все протесты души и надеясь, что скоро все выяснится и кошмар исчезнет…
В тюрьме то же самое. Полутемный коридор, звон оружия и прогон сквозь строй надругательств и откровенного цинизма. Открыли дверь большой, похожей на подвал камеры, где уже было много женщин, и гуськом загоняли туда сестер… Стоявший в дверях страж, напоминавший рыжего медведя, пропуская Веронику, не сдержался и схватил сзади обеими руками под груди:
— Гы! — закричал он, комкая грудь Вероники.
Вероника наконец потеряла способность сдерживаться: отшатнулась и ударила по лицу «медведя». Тот захохотал, пихнул ее кулаком в спину и, захлопывая дверь, произнес:
— Вот ты как? Ну, погоди… сочтемся.
Что ж это такое? Куда она попала? Опять в «звериное царство»? Точно избитая, исхлестанная по лицу, лежала она в полутьме на наре, отвернувшись лицом к сырой, пахнущей плесенью стене и старалась прийти в себя от оскорблений, которые, казалось, прилипли к самому телу и грязнили его. Вечером, когда в камере появился свет, пришел и стал в растворенной двери полупьяный молоденький безусый прапорщик и стал переписывать арестованных сестер…
— А вон та, в черном?
Соседка толкнула в плечо Веронику.
— Вас спрашивают.
— Ты кто такая? Имя и фамилия?
— Потрудитесь говорить со мной вежливее…
— Ого! Ты, кажется, не сестра, а комиссарша? А? Ерусалимская дворянка?
— Ошибаетесь!
— Ну а бить по физиономии чинов армии у нас не разрешается. За это у нас по головке не гладят.
— Стратонов? Она тебя ударила?
— Энта самая. Я до нее чуть дотронулся, а она обернулась да как ахнет…
— Отведи ее в одиночную.
Вероника очутилась в распоряжении «медведя».
— Огонь там не зажигать, Ваше благородие?
— Ладно, и в темноте посидит…
— Ну, иди за мной! Живо!
— Потом ко мне ее в «дежурную», на допрос!
— Слушаюсь.
«Медведь» пошептался с прапорщиком и повел Веронику в одиночную…
— Вот видишь: в моих руках теперь. Что захочу, то с тобой и сделаю… — говорил он на ходу, оглядываясь на арестантку. Подошли к лестнице, и «медведь» приостановился: — Иди вперед. Недотрога. Эка беда — за титьки взял!.. Что ты, буржуйка, что ли?
На площадке Вероника остановилась, прислонилась к стене и схватилась за грудь. Темный ужас охватил ее душу, сжал ее сердце, и в голове помутилось. Поплыл пол под ногами, поползла стена — и она скатилась и простерлась навзничь, забилась в судорогах…
— Вот те раз! Вставай, вставай! Не прикидывайся…
«Медведь» наклонился, хлопнул Веронику по щеке, пощекотал под мышкой. Нет, не смеется, сволочь! Взаправду. Порченая, видно. Что с ней теперь делать? Буржуйка, красная буржуйка, значит: и по чулкам, и по штанам видать — видишь, какие узорчики на штанах-то. Ух, ты… ый!..
Внизу послышались торопливые шаги многочисленных ног, сопровождаемых характерным позвякиванием военных доспехов. «Медведь» отпрянул, прекратив свои исследования, и, отойдя в сторону, ждал. Три офицера, в их числе и полупьяный юнец.
— Что такое?
— Так что упала, Ваше благородие, и не встает… Дурнота с ней… Порченая.
— Она это? — тихо спросил один из офицеров юного прапорщика.
— Она, — шепнул тот, и все переглянулись.
— Что теперь, Ваше благородие, с ней делать будем?
Юнец что-то тихо произнес, и все сдержанно захихикали.
