— Смелей! Тот, что лежит на соломе, тоже дышал когда-то кристально-чистым воздухом, принесенным силою ветра с Серебряных гор, с горделивых вершин Тавра.
Она ничего не ответила на язвительные слова — ее вдруг так затрясло, что связка ключей на колечке, в два ряда усыпанном изумрудами, громко звякнула.
Погружавшееся в безмятежный сон сердце узника откликнулось на этот звук. Мгла перед глазами поредела с появлением чего-то непривычного. Устига ощутил это еще не совсем угасшим инстинктом — тем, что останавливает слепца на краю пропасти.
Когда Нанаи с певцом приблизились к нему, губы Устиги шевельнулись, но певец предупредил его вопрос. Он склонился над узником и, поднеся перстень к чахлому свету каганца, сказал:
— Князь из далекого персидского края, я принес тебе дар от твоего повелителя.
— Элос! — вырвалось из груди узника.
Элос, персидский лазутчик? Нанаи попятилась к двери, ища глазами стражников.
— Ах, у него горячка, не удивительно, что он бредит о своих друзьях… — лукаво усмехнулся певец и, взяв исхудалую руку Устиги, надел ему на палец перстень, в котором каплей крови пламенел драгоценный камень рубин из страны Офир, страны ясновидящей Балкис-Македы из Савы. Согласно поверью этот камень оживлял кровь в теле, спасая человека от смерти.
Певец тихонько шепнул Устиге:
— Кир близко, мужайся!
Устига пришел в себя.
Искра жизни трепетом пробежала по его изможденному телу. Вцепившись костлявыми пальцами в отвороты мантии, в которую был облачен музыкант, он взмолился:
— Скажи, кто ты!
— Певец, — ответил тот невозмутимо, — а этот перстень посылает тебе твой господин… непобедимый Набусардар — в знак вечной дружбы, залогом жизни. Притронься к нему, он с рубином. Притронься, и ты почувствуешь, какой он горячий и влажный. Он вернет кровь твоим жилам.
Устига разжал пальцы и упал навзничь.
— Он совсем обессилел, любезная госпожа. Чего доброго, не сегодня-завтра помрет в этой берлоге. Если хочешь спасти Набусардара, вели перенести персидского князя в светлую комнату да пошли к нему лекаря и ухаживай за ним. Насколько я знаю, однажды он спас тебе жизнь. И кажется, случилось это у опушки Оливковой рощи. Похоже, тогда ты любила Устигу и восхищалась красотой его духа, сердцу твоему грезилась его ласка, слух жаждал его песни… Вот послушай…
И он исторг из струн мелодию, которая больно отозвалась в душе Нанаи, девушка едва устояла на ногах.
— Сжалься, певец. — Она закрыла лицо руками и повернулась к двери.
— Когда-то ты любила его, и Энлиль не забыл этого. Когда-то ты приняла помощь Устиги и позволила ему вернуть тебя к жизни. А теперь, когда душа его покидает тело, ты не шелохнешься, слова доброго не скажешь. Неужто ты так ослеплена тем, другим? Помни, боги бывают и справедливыми!
В подземелье слышались лишь тихие всхлипывания Нанаи и шуршание гнилой соломы.
— Кто это скрывается за тобой, гонец? — спросил Устига, вглядываясь в тень у двери.
— Женщина, князь. Волею богов и Набусардара она пришла утешить тебя. Боги и Набусардар послали ее, ибо перст Набу в Книге судеб начертал этой красавице из красавиц пребывать меж двух мужей, наподобие пропасти, разделяющей две скалы, и лелеять в сердце двоих, как лелеет и поит влагой земля сросшиеся корни мандрагор.
— Кто открыл тебе это и кто ты сам? — прошептала Нанаи в ужасе.
— Певчий и гонец Набусардара! — усмехнулся таинственный гость. — Ты удивлена, богиня любви, как Набусардар послал тебя в это нечеловеческое обиталище утешать несчастного? Как он решился пожертвовать тобою? Ах, досточтимая госпожа, богиня любви! — Он тронул пальцами струны, и темница наполнилась волшебными звуками. — Когда нам самим грозит смерть, о других мы не думаем… Таков и Набусардар.
Так вот оно что, думала Нанаи. Боги угрожают избраннику ее сердца смертью. Потерять единственного, кто остался у нее в целом мире? Дать погибнуть тому, в ком сейчас так нуждаются? Нет, этого не должно случиться!
Не будь стражи у приоткрытых дверей, не будь свидетеля в лице этого кудесника, она пала бы на колени с мольбой:
— Смилуйся, Энлиль, и ты Иштар, не оставьте меня на стезе моей!
Она приблизилась бы к ложе из гнилой соломы, на которой бессильно разметались руки, некогда врачевавшие ее пронзенное стрелою плечо, и молвила бы слово раскаяния. Быть может, в ответ она услыхала бы спасительное для Набусардара слово прощения…
Но этот старец… Нанаи украдкой взглянула на музыканта. Этот старец, дьявол или искупитель, все перебирал и перебирал гибкими пальцами струны, и те то нежно трепали, то издавали яростный рокот.
Нанаи обуял страх, ее так и подмывало кинуться прочь, но старец с громогласной семиструнной лирой уже стоял у выхода. Путь к отступлению был отрезан. А у противоположной стены, словно завороженный чудодейственной музыкой, медленно поднимался на ложе князь Устига, измученный, страшный, похожий на призрак из древних сказаний.
Поднимаясь, он проговорил:
— Откинь кисею с лица, женщина. Покажись. Пусть увидит Устига, кого послали ему в утешение боги и Набусардар.
Устига встал и двинулся к ней на высохших ногах.
Нанаи попятилась от живых мощей, хотела было крикнуть, но горло сдавила спазма и она лишь прошептала в ужасе:
— Тека!
Но Теки здесь уже не было. Она незаметно выскользнула из темницы, чтоб уведомить начальника дворцовой стражи о случившемся.
Устига медленно приближался к Нанаи.
Ни жива ни мертва от страха, девушка словно вросла в каменную плиту пола. Она не смогла пошевельнуться, даже когда рука Устиги отвела кисею с ее лица. Чувства Нанаи притупились, она не заметила, как умолкли струны, как, перекинув лиру через плечо, чудесный певец стремительно шагнул за порог и притворил за собою дверь.
Расшитая кисея более не скрывала ее лица, и персидский князь, нет не выговорил, а выдохнул, потрясенный:
— Нанаи?
Мягко и нежно, как каплет из ложбинки ковша драгоценный елей в жертвенные чаши, так же мягко и нежно провел он ладонью по ее кудрям.
— Ты пришла, потому что я страстно желал этого. То, чего бескорыстно жаждешь всем сердцем, непременно сбывается. Благословляю за это судьбу, стократ благословляю за то, что смог увидеть тебя. С хвалой на устах и песней в душе благословляю и буду благословлять ее во веки веков за каждое твое прикосновение, за каждое слово, за каждую улыбку. Ликуя, снимаю я уцелевшие гроздья с твоих виноградников, в упоении поднимаю пожелтелый лист, нечаянно зацепившийся за край твоего одеяния и невольно занесенный сюда тобою. Я беру и возлагаю его себе на голову, словно лавровый веночек, смоченный в драгоценной эссенции. С этим венком на голове, с просветлевшим лицом и кровоточащей, израненной душой уйду я завтра на закат…
— Устига, — перебила она его, думая, что он бредит.
— Да, завтра, так сказал певец.
— Ты не умрешь, — очнулась Нанаи. — Ты должен жить.
— Уйдем со мной, Нанаи, и мы навеки будем вместе.
— О нет, нет, — прошептала она в смятении, — я должна остаться во дворце, я должна ждать…
— Здесь? Во. дворце? Кого ты собираешься ждать? Отвечай же! Откуда ты пришла?
— Я давно уже здесь, князь. Почти столько же, сколько и ты.
Устига задрожал.
— Боюсь произнести — как возлюбленная, как наложница Набусардара?
— Не скрою — я помолвлена с Набусардаром и, если Энлиль явит свою милость, стану его женой. Мы ждем, когда окончится война.
Обессиленный, ошеломленный ее словами, Устига покачнулся, руками ища опоры в воздухе.
— Безумная! — вскричал он. — Разве ты не знаешь, что Набусардар никогда не сможет взять тебя в жены? Ведь ты не знатного происхождения! Ему бы только потешиться — он погубит тебя любовью, а меня — голодом.
— Князь, ты слаб и много страдал, это говорит твоя изболевшая душа. Сядь. — Она подхватила его под руку. — Мы оба измаялись. Война и страдания надломили нас.
Устига повиновался. Шагнув к подстилке, он сказал:
— Да, я болен. Прости меня, Нанаи. Я очень болен. Глаза мои давно не видели солнца, и душа напиталась вечным мраком.
Когда они опустились на трухлявую солому, Устига схватил ее за руку.
— Я давно не видел света, Нанаи, в этой тьме меня преследуют черные и злые мысли. Зачем ты выручила меня тогда и спасаешь теперь? — Уперев заострившийся локоть в костлявое колено, он опустил голову на руку. — Я так любил тебя, Нанаи, ты же предпочла богатство и роскошь. Но ведь и я мог окружить тебя богатством и роскошью в Экбатане. Ты избрала Набусардара, согласилась стать его рабыней — ты, дочь Гамадана, предки которого веками сражались за вольную Вавилонию.
Резким движением высвободив руку из тисков его пальцев, Нанаи упрямо покачала головой.
— Ты права, — откликнулся он виновато, — благородному человеку подобает быть заступником, но не обидчиком женщины. Прости, что я обидел тебя. За два года умирания в этом глухом подземелье я совсем потерял разум; согласись — долго ли сойти с ума в этом склепе?!
