– Вы заблуждаетесь, – произнес он елейным голосом. – Совет за нас.
– Но это, – восстал Эдмунд, – будет означать…
– Что театру конец, – подхватил Дукет. – Вашим друзьям-актерам и вправду лучше вести себя поаккуратнее. Того и гляди запишут в бродяги.
Угроза была не такой уж пустой. Всех, кто, подобно актерам, бродил по стране, не имея постоянной занятости, могли высечь и отправить на родину, и если людей уважаемых, вроде Шекспира, Дукет тронуть не мог, то актеры победнее, перебивавшиеся случайными заработками, подвергались этому риску по ходу турне. Но истинным содержанием реплики было скрытое оскорбление: театр пребывал вне общества, актеры же были бродячим отребьем.
– Я все равно вам не верю, – произнес Мередит и пошел прочь.
Но это оказалось правдой, и к вечеру Лондон знал все. Театры приказали закрыть. Хуже того, беднягу Бена Джонсона, соавтора «Собачьего острова», посадили за оскорбление власти в тюрьму, а его товарищ Нэш сбежал. Театральная общественность упала духом.
– Придется снова заняться галантереей, – удрученно заметил родитель Джейн.
Актеры убивались. Даже Бёрбеджи, неоднократно пытавшиеся достучаться до Тайного совета, не могли сказать ничего утешительного.
Какие-никакие новости пришли только через неделю. Труппе было объявлено:
– Нам разрешили покинуть в город и отправиться на гастроли.
Кто-то спросил:
– А обратно-то пустят?
– Бог весть, – последовал лаконичный ответ, сопровожденный пожатием плеч.
Средь этой беспросветности труппу приободрял человек, к ней вовсе не принадлежавший.
Эдмунд Мередит стоял несокрушимым бастионом.
– Нас просто запугивают, – говорил он. – Над Тайным советом посмеялись, и теперь он преподает нам урок.
А когда Флеминг страдальчески напомнил, что в совете имелись пуритане не хуже Дукета, Эдмунд только рассмеялся.
– Двору же все-таки нужно развлекаться! – воскликнул он. – Не думаешь же ты, что ради пуритан королева испортит себе рождественские гулянья?
Труппа же рассудила, что ему, джентльмену и сыну придворного человека, должно быть известно нечто неведомое остальным.
Джейн любила его все сильнее, глядя, как он возжигал надежду в стайке неприкаянных актеров, собравшихся в доме Флеминга. Она представляла, каково приходилось ему, возлагавшему все надежды на собственную пьесу. В его браваде присутствовало благородство. И Джейн ощутила небывалую близость с ним, когда через пару дней, как только фургоны тронулись с места, Эдмунд поцеловал ее со словами: «Вместе мы это дело переживем».
Лето выдалось очень трудным для Мередита. Он гордился своим выступлением перед Флемингами. И знал, что произвел впечатление. Но так ли Эдмунд был уверен в будущем? Через три дня после уведомления ему пришлось еще туже: в Стейпл-инн явился встревоженный кузен Булл и спросил о пятидесяти фунтах.
– Успокойся, – последовал совет. – Это пройдет.
Но когда Булл, качая головой, ушел, Эдмунд погрузился в глубокое уныние. Что станется с его пьесой? И кто он такой без нее? Чем блеснет перед людьми?
На исходе лета, пока актеры еще странствовали, он встретился с леди Редлинч.
Он был представлен ей друзьями – Роузом и Стерном. Ее супруг сэр Джон скончался в прошлом году, и ей, одинокой и бездетной особе тридцати лет, было нечем заняться. Эдмунд посочувствовал ей, несмотря на собственное угнетенное состояние.
Ему было не о чем волноваться. Будучи дочерью купца с юго-запада Англии, леди Редлинч отлично знала, как позаботиться о себе. Благодаря сэру Джону она уже владела красивым домом в Блэкфрайерсе и обещала лично принять участие в создании нового театра. Леди – белокурая особа с большими голубыми глазами, соблазнительным бюстом и чарующим голоском маленькой девочки. Мередит забавлял ее, она любила остроумных мужчин и сразу решила взять его во временные любовники.
К концу октября положение не изменилось. Театры стояли пустыми и безмолвными, костюмы без пользы лежали в шкафу. Бёрбеджи снова ходили в Тайный совет. Гуляли слухи, будто Уилл Шекспир о чем-то договаривался со своими покровителями при дворе, но ничего определенного слышно не было. Актеры каждый день приходили к Флемингу с вопросом: «Значит, делу конец? Нам пора расходиться?» Им отвечали, что еще нет. Пока – нет.
Эдмунд тоже заглядывал ежедневно. Он очаровывал – всегда беспечный, но неизменно спокойный. Джейн он сказывал, что часто бывает с проверкой в театре «Блэкфрайерс». Все было готово к началу представлений.
– Потерпи, – упрашивал он. – Публика ждет возрождения театров. Их не могут запретить навсегда.
Да, он блистал – Джейн в этом не сомневалась и чрезвычайно гордилась им. В нем появилось и нечто другое: уверенность, ощущение силы. Она нашла это странно пленительным и часто в эти унылые дни предавалась грезам.
А в конце концов кто-то из актеров сказал ей, что Эдмунд спит с леди Редлинч.
В начале ноября Эдмунд Мередит отослал письмо. Дерзкий шаг, но он больше не мог выносить напряжение.
Роман с леди Редлинч явился успехом. Они таились, но кое-кто сплетничал и этим выгодно выставлял Эдмунда перед светом. Но он стал задумываться, не исчерпала ли себя эта связь. Возможно, он пресытился пышностью подруги, отчасти чрезмерной. Да и побаивался. Раз или два ему почудилось, что та подумывала о браке. Он сильно опасался и беременности. Меры предохранения в тюдоровской Англии были немногочисленны и грубы. Для заслона использовали носовой платок, но это не всегда помогало.
Эдмунд подумал о Джейн Флеминг, хотя это волновало его меньше. Она, пожалуй, не узнает, а если и проведает, то тем привлекательнее для девушки мужчина с послужным списком.
Но что же с пьесой? Быть галантным кавалером – это чудесно, но его терзал более серьезный вопрос: «Кто я?»
Он сохранял бодрую мину, но через три месяца после запрета Дукет и олдермены продолжали торжествовать, а Тайный совет хранил зловещее молчание. Его друзья при дворе не слышали ничего нового, равно как и леди Редлинч. Привычный театральный сезон уже начался, но дни проходили впустую. И вот однажды он заявил леди Редлинч, что должен разобраться. Он решил послать письмо. Когда же та осведомилась, какого рода это послание, ответил просто:
– Любовное.
Адресовалось оно королеве.
Из всех английских правителей одна Елизавета I доподлинно знала, что театр является ключом к монархии. И в самом деле елизаветинский двор с его постоянной работой на публику, разъездами по графствам и выверенными, отлично поставленными приемами для иностранцев представлял собой умнейшее в истории театральное действо. Главной героиней спектакля была сама Елизавета, роскошно наряженная в отделанную жемчугами парчу и огромный кружевной воротник, подобный нимбу. Ее медные волосы то рассыпались свободно, то громоздились в сложную прическу – королевская дочь, но также плоть от плоти своего народа, принцесса Ренессанса и королева-девственница, которая рисовалась сверкающей звездой всякому англичанину.
Роль королевы-девственницы была обязательной на протяжении многих лет. Под угрозой вторжения европейских войск она защищала свое маленькое царство намеками на возможный брак то с одним государем, то с другим. Но к этому она привыкла давно. Фавориты вроде Лестера и Эссекса притворялись ее воздыхателями, она же прикидывалась, будто верила им. Порой, без сомнения, так и бывало, ибо Елизавета была также и женщиной. Но кто рассудит, что в делах государственных является театром, а что – действительностью? В первом отражено второе. И кто мог упрекнуть престарелую Елизавету в том, что ныне, уже с выбеленным лицом и крашеными волосами, осаждаемая парламентами с требованием назвать наследника, она продолжала разыгрывать королеву-девственницу? В совершенстве овладев этой ролью, она каждый сезон восставала фениксом из пепла в окружении светских львов, которые превращали ее унылую осень в весну.
Письмо Эдмунда было безупречно – пожалуй, лучшее его произведение. Он обращался к королеве от имени анонимного обожателя. Вдохновленный ею, он сочинил пьесу, которая могла ее развлечь. Однако пришел в великую печаль, узнав, что отныне все пьесы пребудут во мраке забвения и не падет на них свет ее очей. Это признание завершалось в точности так, как ей нравилось:
Но если Ваше Величество считает, что райского счастья доставить Вам удовольствие для меня слишком много, то я предпочту, чтобы и я, и мои бедные вирши навечно канули во мрак, нежели оскорбили Ваш взор.
Он закончил предложением почти как к девушке или тайной любовнице: коль скоро есть у него хоть малая надежда, пусть обронит платок в определенное время и в определенном месте, где ему будет отчетливо видно.
Королева была любительницей таких вещей.
Уже сгустились сумерки. Джейн миновала Чаринг-Кросс со всей осторожностью: вокруг было людно, и пара, шедшая впереди, не подозревала о ее присутствии.
