– Тебе следует расстаться с театром.
Неудивительно, что ее добрый дядюшка качал головой. Семья Флеминг была осторожна и тем гордилась. Когда роспуск монастырей сокрушил их прежнее ремесло, они занялись галантереей. «Она-то будет повернее религии», – торжественно заявил дед Джейн и передал этот надежный мелкий бизнес троим вогнутолицым сыновьям. Зачем Габриель променял его на зыбкий мир театра, для двух его братьев навсегда осталось загадкой. Старший, имевший свою семью, перестал с ним общаться, но Дядя, как называла его Джейн, оставшийся холостяком, назначил себя ей в опекуны. Он постоянно давал советы и, поскольку не сомневался, что Габриель умрет нищим, обещал ей и маленькому Генри наследство.
Галантерейное дело радовало. Пуговицы и банты, тесьма, блестки, всякие безделушки. У братьев Флеминг была и мастерская по изготовлению латунных булавок – не единственная в округе.
– Там-то мы и найдем тебе мужа, – внушал Дядя. – Тебе нужен хороший галантерейщик. Предоставь это мне, – добавлял он со вздохом. – Твои родители палец о палец не ударят.
Но даже на Дядю произвел некоторое впечатление Эдмунд, зачастивший в театр. Что до пьесы, то Джейн видела отрывки и считала ее восхитительной. Она не сомневалась, что Эдмунд станет драматургом, а то и займет, как он сам утверждал, место Шекспира.
Ибо никто не знал, что собирался делать Шекспир. Ползли слухи о его намерении стать джентльменом. Джейн понимала: это неплохо, но что означает на деле? В елизаветинском Лондоне многие люди клятвенно называли себя джентльменами. Все знали, что в старину такие люди принадлежали к рыцарскому сословию, тогда как купцы, по своему обыкновению, приобретали поместья, дабы войти в число благородных. Но этим дело не исчерпывалось. Джентльменами стали изысканные воспитанники Оксфорда и Кембриджа, а также адвокаты из «Судебных иннов». Ученость надлежало уважать. Однако любой человек, будь то придворный, адвокат или сын сквайра, только подавшийся в свет, предпочитал благородству приобретенному благородство по крови.
Эдмунд, отец и дед которого служили при дворе, был благородного происхождения, Шекспир же – нет.
– И все-таки, – улыбнулся ей Эдмунд, – он хочет не только стать джентльменом, но и быть им по праву рождения!
Некоторые считали, что Уилл Шекспир намеревался сколотить состояние и уйти на покой сельским джентльменом, и хотя болтали, будто он покупает большой дом и какие-то земли в своем родном селении Стратфорд, Эдмунд при помощи своих друзей-адвокатов выяснил кое-что еще.
– Это замечательная история, – объяснил он. – Его отец – торговец, дела которого пришли в упадок. Два года назад он испросил себе герб, чтобы стать джентльменом, но получил отказ. И что же делает Уилл? Отправляется в прошлом году в Геральдическую палату и подает новое прошение. Меня удивляет, что там уважили актера. Держу пари, Уиллу это влетело в копеечку, но, так или иначе, это произошло. Вот только Уилл приобретает герб не себе, а отцу! Поэтому теперь он может вернуться в Стратфорд и объявить себя лицом из благородного рода. Разве не знатная шутка?
Как бы там ни было, представлялось очевидным одно: если Уиллу Шекспиру хватило денег на такую затею, он мог в любой момент позволить себе удалиться в Стратфорд.
– Через год его уже здесь не будет, – предрек Эдмунд.
Джейн знала, что так же думали ее отец и кое-кто из труппы Чемберлена. Получит ли Мередит титул лучшего драматурга, сменив Уилла?
А если преуспеет – сохранит ли к ней интерес?
Катберт Карпентер крался домой, надеясь остаться незамеченным. Но все равно завернул в церковь Святого Лаврентия Силверсливза, где попробовал молиться. Однако не успел переступить порог, как был остановлен резким голосом:
– Где ты был?
– В церкви.
Это чистая правда.
– А до того?
– Гулял.
– А еще раньше? В балагане?
Бабка. Катберт был приземист, а та доходила ему лишь до груди, но после смерти родителей эта крошечная женщина в черном платье железной рукой правила всем семейством. Катберт с братом обучались у строгих мастеров; двух сестер без церемоний выдали замуж в пятнадцатилетнем возрасте, а третьей не менее категорично было велено остаться дома и вести хозяйство. Карпентеру исполнилось двадцать, он стал квалифицированным плотником-поденщиком, но все равно жил с ними и вносил долю в семейный бюджет. Однако бабка блюла его нравственность, как будто он был мальчишкой, а о серьезных проступках даже сообщала его мастеру. Сказать по правде, Катберт по-прежнему ее боялся.
Разве она не в своем праве? Катберт Карпентер знал, что люди с нечистыми мыслями рисковали гореть в аду.
– Те, кто прикасается к шлюхе или ходит в балаган, будут страдать в Судный день, – вещала она, и он верил.
Катберт никогда не дотрагивался до шлюхи. Но театр… Парень был хорошим плотником. С этим соглашался даже его грозный хозяин. Прилежный работник. Однако при первой возможности он сбегал в театр. Видел «Ромео и Джульетту» десять раз, испытывая после стыд и страх. Но продолжал грешить. Катберт даже лгал на сей счет!
– Я никакого представления не смотрел, – ответил он нынче.
Строго говоря, не соврал, но не сказал и правды. Бабка что-то буркнула, но осталась довольна, из-за чего ему стало еще хуже.
Ночью Катберт Карпентер поклялся, что впредь никогда и ни за что не будет ходить в театр.
Джон Доггет привел Эдмунда в лодочный сарай уже затемно. За несколько часов до того они пересекли реку, прибыли в Саутуарк и выпили в «Джордже». В подтверждение завязавшейся дружбы энергичный малый не мог не показать симпатичному юному джентльмену свое сокровище. Не многие знали о том.
Лодочный сарай стоял вниз по течению от Лондонского моста среди таких же деревянных строений, окружавших небольшую бухту. При свете лампы Эдмунд признал мастерскую по изготовлению и преимущественно ремонту лодок.
– Это дело открыл мой дед, – объяснил Доггет.
Во времена короля Генриха VIII младший сын Дэна Доггета, который был не такой великан, как его братья-лодочники, и трудившийся со своим дядей Карпентером, занялся починкой лодок. Его примеру последовал сын, ныне глава процветающего предприятия, и дело впоследствии должно было перейти к молодому Джону. И Джон Доггет был доволен судьбой. Что ни день его белая прядка и веселое лицо мелькали подле румяного отца, на пару с которым он трудился в благоухании стружки и водорослей. На руках у обоих имелись небольшие перепонки, ничуть не мешавшие работе; отец и сын зачастую вскидывали взор и приветственно махали, случись заметить проходящих дюжих родственников.
Джон умел очаровать и мужчин и женщин.
– Если сумеешь рассмешить бабу – не пропадешь, – говаривал отец, и в Саутуарке уже набралось много таких, развеселенных юным Доггетом.
На предложение остепениться он ухмылялся: «Повременю». Однако недавно приметил в театре девицу Флеминг – симпатичную и с характером. «Ей и деньжат немного привалит», – сказал он отцу. Та же смотрела только на Мередита, но юный лодочный мастер не унывал. Девушек хватало. Да и могло оказаться, что самому Мередиту она вообще не нужна. Поэтому он решил побольше разузнать о щеголе и завязал с ним дружбу.
– Мне нужна твоя помощь. – Джон прошел в заднюю часть мастерской и указал на несколько штабелей досок.
И Мередит несколько минут помогал их растаскивать. По мере работы он начал различать очертания чего-то крупного и странного, зачехленного и тянувшегося поперек. Наконец Доггет знаком велел ему отойти, поставил лампу за бочонком и шагнул в темноту. Мередит не видел, но слышал, как он снимал покровы. Покончив с ними, Доггет вернулся, взял лампу и поднял повыше так, что в ее мерцавшем свете Мередиту открылось поистине замечательное зрелище.
Штуковина была добрых тридцать футов в длину. Носовая часть оснащалась скамьями для четырех пар гребцов; длинные доски, прилаженные внахлест, продолжались в изящный нос, как у старинной ладьи викингов. Каждая досочка была отполирована до блеска, но самое великолепие располагалось на корме. Там красовалась позолоченная резная кабина с бархатными шторками и пышным внутренним убранством. Она мирно поблескивала в свете лампы.
– О боже, – выдохнул Эдмунд. – Что это?
– Барка короля Генриха. Моя, – ухмыльнулся Доггет.
На закате долгой жизни Дэн Доггет наткнулся на старое судно, пребывавшее в плачевном состоянии. Конечно, это была не огромная государственная барка – попроще, для ежедневных поездок расточительного монарха по своим прибрежным дворцам. При Елизавете, когда с деньгами стало туго, барку продержали без дела с десяток лет, пока не велели главному лодочнику продать. Опечаленный упадком судна, Доггет купил его сам, принес в сыновний сарай и, благо внук, маленький Джон Доггет, только-только родился, жизнерадостно заявил: «Это ему».
Год за годом, закончив прочую работу, отец и сын любовно ухаживали за ней, починяя то доску, то фрагмент позолоты, приводя в порядок по дюйму, пока не вернули к жизни. Восстановили не только дерево и позолоту, но и дорогостоящую внутреннюю отделку кабины. Вот уже пять лет, благо изъянов больше не осталось, только и глазели на старинную красоту и охраняли ее, как храмовую святыню.
