За несколько лет до того Уолтер Рейли, фаворит королевы, научился у американских индейцев курению табака и привез его в Англию. Вскоре дорогое виргинское растение произвело фурор среди модников, подобных Эдмунду Мередиту, и он был не одинок. Ему не нравился вкус, но он всегда бывал с трубкой на людях, дабы не обонять простолюдинов с их вонью, подлинной или мнимой, – «луков и чесноков», как он выражался.
И в перерыве перед появлением на площадке бойцовых петухов Эдмунд Мередит улыбнулся друзьям:
– Шекспир уступает. Я собираюсь занять его место.
Он кичливо приосанился. Молодые Роуз и Стерн, такие же щеголи, зааплодировали. Уильям Булл прикинул, вернет ли он свои деньги. Катберт Карпентер содрогнулся, ибо очевидно отправлялся к чертям. Джейн Флеминг гадала, возьмет ли Эдмунд ее в жены. А Джон Доггет ухмыльнулся, благо всяко не имел никаких забот.
Никто не заметил чернокожего мужчину позади.
Эдмунд Мередит мечтал блеснуть перед миром. Других желаний у него не было, и ни к чему другому он не стремился. Но в этом единственном честолюбивом порыве он отличался целеустремленностью. Если мир – сцена, он собирался сыграть красиво. Эдмунд всегда знал, что в тихом старом Рочестере ему не место, но отец, слава богу, оставил ему скромный доход, достаточный для одинокого джентльмена. И вот он прибыл в Лондон.
Но куда податься? Чем поразить мир юнцу? Существовал, конечно, королевский двор – широкая дорога к почету и богатству. Но, как выяснили его отец и дед, на ней была высока вероятность фиаско и унижения. Тогда – закон и право. Судебных процессов в шумном Лондоне шло больше, чем когда-либо прежде, и лучшие адвокаты сколачивали огромные состояния. Поэтому Эдмунд стал посещать «Судебные инны» и почти доучился, но рассудил, что юриспруденция слишком суха и нудна для него. Его родственники Буллы были пивоварами, однако он поклялся, что «никогда не замарает рук торговлей».
Эдмунд любил сочинять стихи. «Значит, стану поэтом», – заявил он. Однако поэт нуждался в покровителе. Без оного тебя не замечали ни двор, ни свет; книгопечатники платили гроши даже за сотни экземпляров. Но богатый покровитель, довольный стихами, посвященными ему и даровавшими бессмертие его благородному дому, бывал поистине щедр. Говорили, что за одну удачную поэму «Венера и Адонис» граф Саутгемптонский заплатил Шекспиру столько, что обеспечил его на всю жизнь. Одна беда – покровители были также ненадежны. Бедняга Спенсер, поэт не меньше Уилла Шекспира, годами отирался при дворе и не заработал ни пенни.
Но оставался театр. Захватывающее действо, едва ли существовавшее даже в детские годы Эдмунда. Ходили лицедеи, разыгрывавшие библейские сцены по религиозным праздникам, встречались молодцы, что плясали и пели у трактиров вроде «Джорджа», а всякому образованному человеку, конечно, бывали известны пьесы античных времен. Сцены из них иногда разыгрывали при дворе. Но видные аристократы, желавшие порадовать королеву, только недавно завели моду поощрять актерские труппы к представлениям более сложным. Актеры, вдохновленные высокими покровителями, стали искать себе дела. Вскоре им захотелось подходящих пьес. Они начали нанимать авторов, и через несколько лет, словно по волшебству, родился английский театр.
Иные говорили, что эта мода скоро пройдет, но Мередит считал иначе. Публика стекалась на спектакли не только при дворе, но и вообще в Лондоне. Лучшие актеры, ранее бывшие немногим больше бродяг или слуг, становились народными героями. Авторам хорошо платили. Если пьеса имела успех, то представления ради перед драматургом распахивались двери знатнейших домов. А некоторым ученым мужам вроде Бена Джонсона удавалось и двор покорить своим искрометным умом. Так и Марло – увы, погибший в молодости – писал трагедии столь звучные, что его сравнивали с древними греками.
И был Шекспир. Мередит любил обоих братьев Шекспир. Но чаще он встречался с Недом, который неплохо исполнял небольшие роли; Уилл был вечно так занят, что представал мимолетным видением. Но если уж он присоединялся к застолью, то становился сотрапезником хоть куда. Он написал ряд комедий, встреченных хорошо, и несколько исторических пьес о Плантагенетах.
– Напыщенная чушь, но людям нравится, – оценил Эдмунд.
Уилл Шекспир пока не брался за трагедии, и Эдмунд полагал, что это ему не по силам. За исключением одной удивительной пьесы, которую играли снова и снова, – «Ромео и Джульетта». Ее знал весь Лондон.
– Не сомневаюсь, что ему кто-то помог, – твердил Эдмунд.
С тех пор тот не создал ничего подобного.
– Ему хватает ума сознавать свои пределы, – говорил Эдмунд друзьям.
Лысевшая куполообразная голова позволяла заподозрить в Шекспире человека ученого, однако это было бы ошибкой. «Немного разумею по-латыни, а греческого не знаю вовсе», – признавал тот легко. Шекспир был всего лишь актером с блестящим умом, и Мередита втайне не покидало чувство, что сам он был тоньше и справился бы лучше.
Он взялся за дело больше года назад, когда добавил в комедию несколько строк и получил хвалебные отзывы. Такой подработкой не брезговали даже успешные авторы вроде Шекспира, и Эдмунд был чрезвычайно доволен собой. Через несколько месяцев ему доверили целую сцену, потом еще. Признали, что он сумел вложить остроумные реплики в уста таких же юных франтов, каким был сам. Но полгода назад труппа лорда Чемберлена – та самая, для которой писал Шекспир, – выразила принципиальную готовность получить от него целую пьесу и заплатить, если та будет принята, по полной стоимости, то есть шесть фунтов.
– Готово дело?
Он улыбнулся, взглянув сверху вниз на стоявшую рядом рыжеволосую девушку.
– Почти.
Пьеса, хотя и по его сугубо личному мнению, получилась шедевром: никакого грубого юмора для толпы – лишь утонченное остроумие для придворных и знатоков. В ней был выведен похожий на него юноша. Она называлась «Каждый крепок своим умом». В последние месяцы девушка уже ознакомилась со всеми этапами его труда, и теперь он делился с ней заключительными сюжетными ходами.
Джейн Флеминг нравилась Эдмунду Мередиту по нескольким причинам. Ей было пятнадцать – достаточно молодая, чтобы представлять интерес и быть воспитанной таким, как он. Опять же милая, но не той красотой, какая привлекала сонм ухажеров-соперников. Ее семья имела отношение к театру, и Джейн разделяла страсть Эдмунда. И хоть семейство было небогатое, ее ожидало вполне приличное наследство от дяди.
– Хватит, чтобы содержать семью, – поделился он с родней, Буллами.
– Странно, что ты не ищешь себе по-настоящему богатой наследницы или вдовушки, – сказал ему один из тех, кто ведал о его честолюбии.
Ведь так делали и величайшие люди при дворе. Но Эдмунд знал себе цену.
– На меня будут смотреть свысока, – возразил он. – Я окажусь на содержании.
Он был слишком горд, чтобы смириться с этим. Возможно, со временем он и женится на Джейн Флеминг.
Тут подал голос чернокожий мужчина, стоявший сзади:
– Пожалуй, молодой мастер, я приду взглянуть на вашу пьесу.
Они обернулись и обнаружили перед собой донельзя странного малого, какого не видели в жизни.
Это было трудно описать. Помимо негроидных черт, в глаза бросался цвет кожи, которая имела насыщенный коричневый тон. Длинные черные волосы свисали тяжелыми локонами. Кожаный камзол без рукавов достигал колен; кожаные башмаки, красные бриджи и белого льна сорочка. На запястьях блестели золотые браслеты. Вместо шпаги при незнакомце – длинный кривой кинжал. Мужчине было лет тридцать пять, но зубы все оставались на месте – такие же белоснежные, как сорочка, а небрежная, почти ленивая повадка выдавала под ней безупречное тело атлета. Чернокожие были редкостью в Лондоне. Глаза сияли небесной голубизной. Звали сие чудо Орландо Барникель.
Его привез в Лондон один из Барникелей Биллингсгейтских, мореплаватель, путешествовавший на юг: взял юнгой и жизнерадостно заявил удивленной родне: «Это мой!» Других объяснений он не дал, но голубые глаза мальчика как будто подтверждали его слова; спустя десять лет и несколько выгодных путешествий мореплаватель умер, оставив Орландо крохотное наследство, достаточное для приобретения доли в судне, на котором он сам ходил капитаном. Меткий стрелок с телом сильным и гибким, как у змеи, быстрый, как пантера, он обошел семь морей с командой, набранной из всех европейских портов.
Орландо, разумеется, был пиратом. В другом столетии его бы повесили, но так же, скорее всего, поступили бы с сэром Френсисом Дрейком и множеством прочих английских героев. Однако теперь у островного королевства возникли иные заботы. Ему предстояло разорить испанцев. И коль скоро личности вроде Дрейка делились с королевой добычей, то обретение в открытом дальнем море французских или каких-то иных трофеев могло подвигнуть на ненужные вопросы только глупца. Да и знала Елизавета, что этих псов морских «нельзя обуздать, их уносит ветром». Разгром великой Армады приуготовили Орландо и многие ему подобные.
