Закончив все приготовления, мы вышли вместе. Тысячи людей уже направлялись в сторону Сент-Габеллы. Многие заговаривали с нами, спрашивая Жюльетту: «Вы придете на праздник? И это милое создание будет с вами? До встречи в Сент-Габелле!»
Жюльетта отвечала с некоторым замешательством, что не знает, что навряд ли получится, и тогда я спросила у нее, почему бы не ответить прямо, что мы не можем прийти на праздник.
«У меня не хватает смелости», — призналась она.
«Почему? Что тут такого?»
«Потому что местные нравы отличны от монастырских; если я серьезно начну объяснять, что женщины, решившие посвятить себя Господу, не могут позволить себе участие в подобных развлечениях, то нас сочтут за смехотворных святош. К тому же это будет звучать как порицание девушкам, которые стремятся на праздник, и матерям, которые их сопровождают; хотя праздник — вполне позволительное удовольствие, пусть и не для нас…»
«Что же тогда для нас? — вздохнула я. — Неужели даже столь невинного развлечения нам не видать как своих ушей?»
«Мне-то что! — фыркнула Жюльетта безразлично. — Что мне до подобных сборищ, я-то их повидала. А вот за тебя обидно… Да, — она ласково улыбнулась и с нежностью взглянула на меня, — я понимаю твое любопытство — деревенские празднества так забавны… Эх, может, и вправду отважиться?»
«Пойдем, пойдем же!»
«Одни? — задумалась Жюльетта. — Нет, это невозможно. Вот если бы моя матушка согласилась проводить нас…»
«А что скажут, если мы придем на праздник с твоей матушкой?»
«Ничего, конечно, и все-таки… Я боюсь попросить ее… Вот если бы ты к ней подошла, тогда — другое дело».
«Но мне тем более неудобно».
«Почему? Уверена, что твоя просьба доставит ей превеликое удовольствие».
«Нет, нет! — усомнилась я. — Она сочтет себя обязанной дать согласие. В моем положении подобная просьба будет выглядеть скорее как требование…»
Жюльетту, казалось, покоробили мои слова; после непродолжительной заминки она ответила:
«Тебя, Анжелика, трудно упрекнуть в излишней щепетильности; ты так несведуща в мирских отношениях между обычными людьми, что не можешь думать по-другому. Но поверь мне на слово: это тончайшая деликатность — дать человеку возможность выказать признательность за благодеяние, а в том, что гнушаешься заговорить о нем, хорошего мало».
«О, если так, — обрадовалась я, — я готова просить у нее все что угодно; я готова умолять ее, как будто прошу величайшей милости».
«И я благодарю тебя от имени матушки, — бросилась обнимать меня Жюльетта, — ибо таким образом ты продемонстрируешь свою доброту и ей и мне».
Когда мы вернулись в дом госпожи Жели, Жюльетта побежала предупредить мать, что у меня есть к ней разговор. Они надолго уединились, и я уже заопасалась, как бы Жюльетта не проговорилась раньше времени о моей просьбе и не получила отказ; но стоило мне только заикнуться, что у меня есть какое-то пожелание, как госпожа Жели согласилась с поспешностью, ясно показавшей, насколько я ошибалась. Эта прекрасная женщина с таким счастьем на лице и с такой готовностью откликнулась на мою прихоть, что я поняла, как права была Жюльетта, когда настаивала на своем, какое это доброе дело — просить о благодарности за собственное благодеяние.
Барон слушал сестру со все возрастающим изумлением; эта девушка, которая совсем недавно говорила о печальном опыте, приобретенном ею, в то же время выказывала столь наивную доверчивость, что он не удержался от нежной улыбки. Но, решив не проявлять вызываемых ее рассказом чувств, он промолчал. Каролина тоже призадумалась, и в наступившей тишине слышался только тоскливый вой бесновавшейся на просторе бури. Нескончаемый и мрачный шелест дождя, перебиваемый жалобными стенаниями ветра, служил достойным фоном предстоящему рассказу, и Луицци попросил Каролину продолжать.
— Итак, мы отправились на торжество, — начала она. — О! Какой был день! Какой чудный и светлый! Знаете, брат мой, один из тех погожих осенних деньков, которые почти столь же прекрасны, как весна. Не буйство проснувшихся жизненных сил, стремительно рвущих зимние оковы зелеными побегами, а усталость и истома царят в настроении природы, которая будто сбрасывает одежды перед отходом ко сну; не резкое и жаркое дыхание майского ветерка обдает благоуханием сирени и жимолости, а теплый и тихий воздух сентября пропитывает все невесомыми и едва уловимыми запахами сухого клевера, желтеющего жнивья, спелых фруктов и начинающих осыпаться листьев; внутри не закипает кровь, сердце не переполнено безудержным и раздирающим грудь желанием кричать и плакать, нет, душа томится, сожалея о былом, о несостоявшемся, вспоминая о несбывшейся мечте; слезы выступают на глазах, но не от боли. Невозможно выразить словами, какое пленительное очарование я испытывала, почувствовав себя частичкой этой неведомой дотоле жизни; была бы я в ту минуту одна, то присела бы в лесочке на пенек — просто всмотреться и вслушаться в природу, ибо, по мере приближения к шумному торжеству, мне становилось все грустнее. А рядом шла развеселая толпа! Люди радостно перекликались и торопились — ведь им предстоял последний праздник в году; скоро наступит зима, и они не соберутся вместе до весны. Для меня же то был первый праздник в жизни и, должно быть, — последний, ибо моя зима закончится только в могиле, а весна ожидает мою душу лишь на небесах.
Слезы навернулись на глаза Каролины, и Луицци поспешил хоть как-то ее утешить:
— Не плачьте, сестричка! Ну же, гоните прочь мрачные мысли, ведь все еще впереди!
— То же самое сказала мне Жюльетта, когда увидела, что я плачу, ибо тогда я прослезилась точно так же, как сейчас, а затем… не знаю, удастся ли мне объяснить, что за странное упоение вдруг на меня нашло. Неодолимый гнев на собственную судьбу ударил мне в голову; люди шли кто многочисленными семьями, обмениваясь во весь голос свежими впечатлениями, кто отдельными парочками, так что только по губам можно было угадать их тихую беседу, радостные крики танцоров, все это бурление жизни, шум и гвалт оглушили, опьянили меня; и в каком-то несказанном порыве я, только что пребывавшая в задумчивой печали, начала торопить Жюльетту: «Пойдем, пойдем быстрее танцевать! Ну, хоть раз в жизни! Хоть раз!» Мной овладело что-то вроде безумия путешественника, которого заворожило бесконечное движение волн и который бросается с высокого берега в пучину.
Мы прибыли; тысяча соблазнов представилась нашим глазам, я мысленно примеряла на себя бесчисленные побрякушки и модные наряды. Все вызывало во мне зависть: я хотела оказаться среди поселянок, оживленно и свободно обсуждавших достоинства кружев и лент, или присоединиться к пикнику, устроенному под сенью сикомора{348}, или войти в хоровод девушек, распевавших одну из песен наших гор — о красавице пастушке и юном охотнике, влюбившемся в нее с первого взгляда; могучая внутренняя сила захватила меня и понесла к уже неотвратимому будущему. Мы вошли в зал для танцев и не успели присесть, как нас уже пригласили. Тот самый Анри, которого я видела утром в доме госпожи Жели, взял за руку Жюльетту, а меня — еще какой-то молодой человек. Я не умела танцевать, но, повинуясь инстинкту, легко подражала, глядя на других, словно обладала сверхъестественным даром, и в конце концов я поняла, что привлекаю всеобщее внимание; вокруг шептались о моей красоте, и я чувствовала себя на седьмом небе от счастья. Безудержное, упоительное и льстящее самолюбию веселье уже нисколько не поражало меня и вскоре ввергло в легкомысленное состояние. Смолкли все доводы разума; и вот уже девушка, посвятившая свою жизнь Всевышнему, затворничеству и лишениям, не опускает глаз под страстными взглядами, и грех тщеславия прочно поселился в ее душе. Кадриль закончилась, и ко мне тут же подошел Анри, приглашая на следующий танец. Мои чувства еще не улеглись после первого испытания, как вновь грянул оркестр — уже совсем другую мелодию. Анри, обняв мою талию сильной рукой, быстро закружил меня в танце. От удивления и неожиданности я даже закрыла глаза, не зная, что делать; но через какое-то время мне показалось, что мои движения начинают попадать в унисон со звуками музыки, что какой-то душераздирающий ритм управляет мною, отбивая такт. Я приоткрыла глаза, чтобы сообразить, что происходит. То было непередаваемое ощущение: с невообразимой скоростью меня кружило по нескончаемому кругу; обжигающий воздух врывался в легкие, мои юбки развевались, словно подстегиваемые страшной силы ветром на уровне земли, а волосы отлетели назад, будто желая полностью открыть лицо благожелательной публике, чьи глаза тысячами проносились со всех сторон, мелькая подобно проблескам молнии. Я крепко вцепилась в плечо Анри, откинувшись всем телом на его сильную руку; сердце выпрыгивало из задыхающейся груди, губы трепетали, в глазах все расплывалось, пока я не встретилась с ясным взглядом Анри; его лицо оказалось напротив моего, горячее дыхание обжигало мой лоб, а ясный взгляд проникал в самое сердце. Казалось, по какому-то непостижимому колдовству его дыхание отрывало мои ноги от земли. Я почувствовала, что связана с ним какой-то невидимой силой, я не ощущала больше его рук, будто вращалась только по велению его взгляда, и, чтобы теперь разделить нас, нужно было разорвать что-то, соединявшее наши души. Мне стало холодно, страшно и дурно; в глазах потемнело, и я безвольно повисла на руках Анри, потеряв сознание.
