Луицци последовал за ней; прикрыв дверь, он подошел к сестре Анжелике:
— Каролина! Да, я припоминаю это имя; но столько воды утекло с тех пор, как я слышал его в последний раз…
Монахиня приподняла края просторного белого капюшона, наполовину скрывавшего ее лицо:
— Смотрите, Арман, смотрите хорошенько. Неужели в этом лице нет ничего знакомого вам?
— Да, — произнес Арман, внимательно изучая прекрасный невинный облик девушки, — но чувство, которое оно у меня вызывает, весьма необычно; можно сказать, оно двояко. Вроде бы я видел вас совсем юной, и в то же время мне кажется, что знал вас и в более зрелом возрасте…
— Ваше чувство не обманывает вас, Арман; ибо вы видели меня еще совсем ребенком в Тулузе, и тогда же узнали одну достойную женщину, которая заменила мне мать — несчастную мою сестру, столь похожую, как говорили, на меня.
— О! Каролина! — вскричал Луицци. — Бедная моя сестричка! И как же я вас встретил!
— Увы! — продолжала девушка. — С тех пор, как Софи, вы, наверное, знаете ее как госпожу Дилуа, пришлось уехать из Тулузы…
— Это моя вина! — признался барон.
— С тех пор сколько страданий мне пришлось вынести!
— А теперь, когда она умерла…
— Умерла? — ахнула монахиня.
— Да, она скончалась под именем Лоры де Фаркли, — горестно вздохнул Арман, — и опять же по моей вине! Ибо я несу гибель всем, кого любил и с кем был близок…
— О Боже! Но… Как? Как это случилось?
— Я не могу… Я не должен вам это рассказывать. Но вы, Каролина, что с вами стало за эти десять лет? Как вы жили?
— Без радости и не без печали, как сирота, потерявшая семью…
— Поведайте мне о всех ваших несчастьях, Каролина; возможно, мне еще удастся что-то исправить…
— Да, мне следует довериться вам, и я сделаю это. Я расскажу вам все, без утайки. Да простит мне Господь, да и вы тоже, что в этом святом облачении я стану опять говорить о прегрешениях, за которые и так уже сурово наказана, о чувствах, которые не угаснут ни от какой епитимьи и которые послал мне Всевышний лишь для того, чтобы они стали мне вечной пыткой!
— Не бойтесь, Каролина, рассказывайте — я буду снисходителен. Злой рок, похоже, обрек на беды и несчастья весь наш род и навалился на вас столь же тяжким грузом, как и на меня; но вы, вы не имели ни богатства, ни имени, ни кого-либо, кто мог защитить вас, тогда как я не вправе жаловаться на судьбу подобно вам.
Луицци предложил Каролине устроиться поудобнее в кресле и присел рядом, испытывая грусть от одной мысли, что ему сейчас предстоит услышать о блужданиях и ошибках в жизни сестры. Собравшись с духом, девушка начала свой рассказ:
— Вы знаете, что Софи вынудили уехать из Тулузы. Однако, несмотря на все свое отчаяние, она не забыла обеспечить дальнейшую жизнь удочеренной ею сироты, вручив шестьдесят тысяч франков господину Барне, ее и вашему, насколько мне известно, нотариусу. По воле Софи эти деньги должны были перейти мне при совершеннолетии. Какая-то часть ушла на мое содержание и образование, другая была положена господином Барне под процент, и не так давно я получила от почтеннейшего нотариуса письмо, в котором он известил меня, что мой капитал вырос к сегодняшнему дню почти до восьмидесяти тысяч, и выразил надежду, что это довольно значительное приданое поможет мне найти достойную партию, если только я приму решение вернуться в мир; ибо я еще не дала монашеский обет…
— И никогда не дадите, надеюсь, — сказал барон.
— Я дам его, и очень скоро, брат мой, — возразила Каролина. — Я знаю, что из себя представляет жизнь в миру и сколько в ней лицемерия!
— Бедная моя сестренка, где же вы обретались, где успели составить столь нелестное представление о жизни?
— С того дня, как Софи рассталась со мной, и до сего часа я жила в монастыре.
— И считаете, что знаете мирскую жизнь?
— Вполне достаточно, чтобы не испытывать желания познакомиться с ней поближе, — тяжко вздохнула Каролина; на ее прекрасных голубых глазах, обращенных к небу, показались слезы.
— Как же так? Отдав вас в монастырь, господин Барне счел выполненной волю несчастной Софи?
— Добряк нотариус не мог бы поступить лучше. Вы помните, наверное, госпожу Барне; ее сварливость и грубость не знала границ. И после двух недель, проведенных под ее присмотром, я приняла как спасительное благодеяние предложение опекуна отправиться в орден сестер милосердия. Была, похоже, еще одна причина, по которой господин Барне, не объясняя, вынес это решение; я никогда не забуду его странные слова:
«Вы дочь одного из Луицци, — поведал он мне, — хотя и не имеете права носить его имя. Мир всегда был гибельной западней для потомков этого рода; безжалостный рок словно преследует их. Уйдите в монастырь, дитя мое, и да внушит вам Господь благое желание остаться там до того дня, как Он призовет вас к себе! Да убережет вас Спаситель от злой участи всех тех, в ком текла кровь Луицци!»
Каролина умолкла, а Луицци впал в глубокую задумчивость.
— Барне вам так сказал? — после довольно долгого молчания произнес он.
— Да, Арман, а вы знаете, что это за рок, который преследует нас?
— Возможно, знаю, но не смогу вам ничего рассказать; я связан обязательством не распространяться на эту тему. Как бы то ни было, он обладает страшной и могущественной силой, если добрался до вас даже в божьей обители… Все ваши несчастья и прегрешения — наверняка его рук дело. Но говорите же, сестра моя, я слушаю.
И Каролина продолжила свой рассказ:
— Мне исполнилось одиннадцать, когда я впервые переступила порог монастыря в качестве воспитанницы. Пять лет я прожила весело и счастливо, немного избалованная добротой монахинь; все было бы совсем прекрасно, если бы не злые языки моих подружек. Ибо, как они говорили, меня хотели заставить принять обет, чтобы заполучить в распоряжение монастыря мое скромное состояние, которое казалось весьма значительным женщинам, принявшим постриг из бедности.
— Это не так уж далеко от истины, — заметил барон.
— Не надо, Арман! — с искренней набожностью воскликнула Каролина. — Никогда святые матушки не затрагивали тему денег в беседах со мной. Ни разу наставницы не позволили себе даже намека на то, что мой мизерный капитал стал объектом их притязаний!
Луицци подумал, что это свидетельствует лишь об иезуитской ловкости святых матушек, но оставил свое мнение при себе, не столько из нежелания прерывать рассказ девушки, сколько из боязни разочаровать ее в людях, с которыми, скорее всего, ей придется прожить бок о бок многие годы.
— Первые огорчения начались, когда мне стукнуло шестнадцать, — продолжала Каролина. — Я росла вместе со сверстницами, пришедшими в монастырь одновременно со мной; наши интересы и вкусы совпадали, мы любили одни и те же развлечения и игры, вместе учились и вместе работали. Одна-единственная печаль время от времени нарушала сладкую беспечность тех лет. В определенные дни воспитанницы уезжали из монастыря, чтобы навестить родственников, и частенько приглашали друг друга в гости. Возвращаясь, они увлеченно рассказывали об испытанных ими удовольствиях. Я же никогда не получала никаких приглашений, а почему — не понимала; спрашивая об этом у матушки настоятельницы, получала в ответ, что семьи этих барышень, не будучи со мной знакомы, не могли пригласить меня. Она пыталась затем успокоить меня каким-нибудь давно и горячо желаемым подарком или же освобождением от работ: кроме того, не имея ни семьи, ни друзей, я находила утешение в играх.
Однажды, когда я собиралась на несколько дней в деревню с господином Барне, я взяла обещание с одной из самых близких подружек навестить меня; она согласилась, но не сдержала своего слова. На все мои упреки по возвращении в монастырь она удовольствовалась ссылкой на родительский запрет. Униженная и оскорбленная в лучших чувствах, я побежала жаловаться настоятельнице; она объяснила все тем, что мать моей подружки, зная, что господин Барне не является моим родственником, сочла мое приглашение недействительным. Впервые ее старания не достигли цели, впервые мысль о том, что я лишняя в этом мире, пришла мне на ум, и я загрустила не на шутку. Обычно заботливым матушкам удавалось развеять мою печаль, но вскоре я оказалась в еще большей изоляции, и тоска навалилась на меня с новой силой.
День за днем воспитанницы, к которым я привыкла, покидали монастырь, возвращаясь в свои семьи; их заменяли другие, но уже не моего возраста. Я старалась, сколько возможно, оставаться ребенком, лишь бы не чувствовать себя одинокой; но никто не взрослел вместе со мной — в пятнадцать или шестнадцать лет девочки уезжали домой, и к девятнадцати годам я казалась себе слишком долго топтавшим эту землю стариком, подле которого один за другим поумирали все друзья и близкие. Хоть я и была еще совсем юной, все мои воспоминания о детстве принадлежали только мне одной, и я была лишена возможности обратиться к кому-либо со сладостным вопросом: «А помнишь?»
