Мелькор отнял руку от лица:
– Кто?
– Какой-то мальчик… Кажется, давно в пути. Мы не смогли не впустить его; он… – воин замолчал, не зная, как продолжить.
– Пусть войдет.
Недетские глубокие глаза смотрели снизу вверх прямо в лицо Валы:
– Приветствую тебя, Властелин Мелькор.
– Приветствую… Как имя твое?
– Дайолен. Дайо. Я знаю, я не должен был…
– Я понял. Подойди.
Мальчик осторожно приблизился к черному трону, остановился, потом начал неуверенно подниматься по ступеням, не отводя взгляда от лица Мелькора. Вала положил руку на плечо Дайолену, помолчал:
– Мне жаль, Дайолен. Я не смогу излечить тебя.
– Я почти не надеялся, Властелин. Ты прости меня. Я не из-за себя. Тетушка моя, золотое сердце, когда мама умерла, взяла меня к себе. А у нее самой – шесть ртов, да я еще… Что ж я, не понимаю? Она мне как-то сказала: «Ходил бы ты по селениям, хоть на хлеб подавали бы за твои песенки, хоть какой-то толк…» В сердцах сказала, не со зла: добрая она женщина, да живется вот тяжело… Плакала потом, все просила простить, что попрекнула этим. А я тогда подумал, вдруг все-таки поможет кто? Пошел к знахарю, а он мне: не под силу это людям. Я и сам не знаю, как решился… Я бы ничего, тетушку жалко… Ты прости меня, видно и правда судьба моя – по деревням петь… Проживу как-нибудь… это ничего… Пойду я…
– Дайо!
– Властелин? – снова этот неподвижный взгляд в лицо.
– Останься.
– Зачем я тебе… такой?
– Ты сам не знаешь своей силы. Я помогу тебе, оставайся. У тебя душа крылатая, мальчик.
– Ты… правда хочешь, чтобы я остался?
– У тебя зрячее сердце, Дайо. Ты видишь сам.
– Да… я вижу твои глаза… Я раньше думал: звезды – что это? Какие они? Теперь я знаю…
– Дайолен.
Юноша поднял голову. Под сводами зала гасли последние отзвуки песни.
– Да, Учитель?
– Собирайся в дорогу, Дайо.
Дайолен вздрогнул:
– Ты… ты гонишь меня, Учитель? Тебе не нравятся мои песни? – лицо его стало растерянным, по-детски беззащитным.
– Твои песни прекрасны, мальчик. Они достойны того, чтобы их слышали многие, не только я. Ведь не можешь ты вечно жить в замке. Да ты и сам об этом думал.
– Я не хочу уходить от тебя, Учитель.
– Не от меня. К людям. Слушай свое сердце.
– Сердце велит мне остаться, Учитель. Я слышал, снова война… Мне неспокойно, Учитель; прости, но… но я боюсь за тебя… Я останусь; я ведь тоже могу защищать тебя, я умею сражаться – на звон оружия…
– Зачем тебе меч, Дайо? Слово и песня тверже стали, острее клинка. Иди. И – вот, возьми эту лютню.
– Но у меня…
– Это мой дар.
Дайолен провел по струнам. Улыбнулся, начал играть одну мелодию, вторую…
– Она… она живая, Учитель!.. Поет… плачет… никогда не слышал такого…
– Я сделал ее для тебя.
– Ты, Учитель?.. Разве я достоин такого дара?
– Твои песни – ее душа. И живой ее могут сделать только твои руки и сердце.
– Она говорит, слышишь? И струны – как лучи звезд… Ох, Учитель, как мне благодарить тебя?
– Не нужно. Храни память. И пусть люди слышат тебя. Не забывай ничего, – голос Мелькора дрогнул.
Дайолен взял руку Учителя в свои. Осторожные прикосновения чутких пальцев почти не причиняли боли.
– Я буду помнить все, что ты говорил. Тебя. Твои глаза. Твои руки. Ты прав, я давно решился. Но мне тяжело уходить. Сердцу больно, словно не встретимся больше.
– Не думай об этом. Прощай.
– …Ты говорил с ним? – выспрашивал мальчишка. – Ты знаешь его? Какой он, расскажи?
– У него глаза – звезды, а руки – чудо и боль. Он крылатый, но в его венце – вся скорбь мира. И голос – как музыка… когда он говорит, хочется просто сидеть у его ног и слушать, слушать…
Дайолен умолк, потом промолвил, отвернувшись:
– Все, хватит, Андар. Иначе я не смогу уйти. Слишком тяжело уходить от него. Как сердце разорвать надвое. Идем. Пора в дорогу.
Они шли на восток – много дней, много месяцев. Голубые горы в туманной дымке поздней осени встретили их резким ветром, хлещущим по лицу, как мокрое полотнище. Здесь мучительно-остро ощутил Дайолен свою беспомощность и ненужность: он не мог охотиться, не мог даже набрать сучьев для костра. Тем усерднее учился он разводить огонь, готовить пищу, искать целебные травы и съедобные коренья. Когда удавалось отыскать ночлег, надежно защищенный от пронизывающего ветра и злого мокрого снега, Дайолен брал в руки черную лютню, и Андар замирал, иногда в чудовищно неудобной позе, боясь вздохнуть, и слушал…
Когда спустились в долину, наступила зима. Дайолен теперь спал мало: мучили тревожные сны, и часто он просыпался от собственного стона…
Андар проснулся от того, что кто-то тряхнул его за плечи. Мальчишка заворчал: «Ну что тебе, что…»
Прямо в лицо ему смотрели темные неподвижные глаза Дайолена.
– Что там? – отрывисто спросил менестрель.
Андар взглянул и ответил сонно:
– Ну, закат…
Сон как рукой сняло. Какой закат на Севере? Да и ночь ведь…
Но там, за горами, вставало зарево, и небо стекало кровью по черным горным пикам… А потом – словно кто-то клинком рассек живую плоть неба – разошлись рваные края низких туч и ослепительно ярко вспыхнула Звезда… Из груди Дайолена вырвался хриплый звук, похожий на стон раненого зверя, и он упал ничком, впиваясь сведенными судорогой пальцами в мерзлую землю…
И потянулись дни – краткие и туманные, а ночи длились бесконечно, и Андар сидел рядом с Дайоленом, не решаясь ни на минуту оставить товарища одного. И, склоняясь к синеватым губам менестреля, слушал бессвязные слова, и глухие рыдания и навязчиво повторяющееся: «Я думал… звезды… какие они?.. Теперь я знаю… Я вижу твои глаза… Твои глаза…»
Он все-таки задремал, наверно. Очнулся, как от удара, от страшного крика, рванулся к Дайолену – и отшатнулся, встретив неподвижный нечеловеческий взгляд.
В ту ночь на землю обрушился звездопад…
Дайолен молчал. Часто брал он в руки черную лютню, и струны стонали и плакали под его пальцами, но он никогда не пел. Они шли на восток, а Дайолен все оглядывался назад – туда, где горела Звезда – так ярко, что и свет солнца не мог затмить ее; туда, где билась Звезда – как задыхающееся, рвущееся в агонии сердце. И свет ее был – свет глаз, которым не сиять уже никогда; и свет ее был – боль, которой нет сильнее…
Прошла странная молчаливая весна, отплакало печальное лето, отпылала огнем и кровью осень… Ранняя зима застала их в лесу, к которому пришли они, миновав неприветливый перевал и переправившись через широкий речной поток на неумело связанном плоту.
– Стойте!
Стройный лучник возник бесшумно, словно из ниоткуда: только что не было никого – и вот, стоит у ствола тысячелетнего дерева, и волосы отливают бледным золотом в лучах неяркого предзимнего солнца.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
