…От того, что этот, распластанный на наковальне – молчит, становилось невыносимо жутко. Он испытывал боль: это было видно по тому, как мучительно напряглось, выгнулось его тело, по тому, что Ороме с заметным усилием сдерживал его скованные руки.
Но он не кричал.
– …Но, конечно, твой недостойный раб будет прощен, если ты замолвишь за него хоть слово. Что же ты молчишь? О, понимаю, понимаю, гордость твоя не позволяет заговорить с нами, ничтожными. Ты же, как-никак, Владыка Всего Сущего! Надеюсь, корона пришлась впору тебе? Все знания, что дал ты мне, Учитель, вложил я в создание этого дивного венца. По нраву ли тебе этот дар? Ты доволен, о Великий? – ну, отвечай! Молчишь? Ничего-ничего, сейчас заговоришь! Я заставлю тебя!..
«Глаза… какая боль!.. Глаза мои… Я ничего не вижу… Я ослеп… Неужели мало того, что они сделали со мной… Как… больно…»
Он прокусил насквозь губу, и струйка крови вязко стекала из угла рта: не закричать, только не закричать, не доставить им этой радости, только не закричать, только бы…
"Арта… И никогда не смогу… вернуться… никогда… в пустоте – скованный – слепой… Слепой?!.. Вот она – кара… самая страшная… не видеть, никогда не увидеть больше… какая боль… не видеть… не видеть…
Нет!.."
Курумо отскочил в сторону, лицо его дернулось: кровь Проклятого, забрызгавшая бело-золотые парадные одежды Майя, жгла его, как расплавленный металл.
Младший брат Гортхауэра наклонился к лицу Черного Валы, словно хотел полюбоваться своей работой:
– Учитель, снизойдешь ли ты до того, чтобы взглянуть на своего недостойного ученика?
Внезапно Курумо отшатнулся с безумным воплем ужаса.
Смотревшие на него страшные пустые глазницы – провалы в окровавленную тьму – были – зрячими.
…Его отпустили. Он поднялся сам: никто не помогал ему. Валар отводили глаза. Ауле закрыл лицо руками.
Он покинул чертоги Кузнеца и пошел вперед по алмазной дороге. Он знал, куда идти, и никто не смел подтолкнуть его – никто не смел коснуться его: он был словно окружен огненной стеной боли. И тяжелая цепь на его стиснутых в муке руках глухо, мерно звенела в такт шагам.
Выдержать.
Он оступился, но выпрямился и снова пошел вперед.
Не упасть. Не пошатнуться. Выдержать. Не закричать. Только не закричать. Выдержать.
Нестерпимо болит голова, сдавленная шипастым раскаленным железом, и из-под венца медленно ползет кровь – густая, почти черная на бледном лице.
Алмазная пыль забивается под наручники, обращая ожоги на запястьях в незаживающие язвы; и страшной издевкой кажется его королевская мантия, осыпанная сверкающими осколками – словно звездная ночь одевает плечи его. Сияющая пыль – всюду, она налипает на пропитанное кровью одеяние на груди… Воистину, он кажется Властелином Мира – в блистающих бриллиантами черных одеждах, в высокой, тускло светящейся железной короне, и седые волосы его, разметавшиеся по плечам, ярче лучей Луны… Стражи и палачи его следуют за ним, как покорная свита.
Он идет, гордо подняв голову.
Высокий железный ошейник острыми зубцами впивается в кожу на шее и подбородке: он не смог бы опустить голову, даже если бы захотел.
Он идет медленно, как и подобает Владыке.
Боль в разрубленной ноге не отпускает, он ступает словно по лезвиям мечей, и пытка – каждое движение, каждый шаг.
И склоняются Валар, и Майяр, и Эльфы перед ним.
Никто не смеет взглянуть ему в лицо.
Каждый вздох раздирает легкие: пыль, алмазная пыль…
Равнодушный немеркнущий ослепительный свет отражается в тысячах крошечных зеркал, бессчетными иглами впивается в зрячие глазницы.
Выдержать.
Выдержать.
Выдержать.
Почти беззвучный шепот:
– Мелькор…
Кто теперь осмелится назвать его – истинным именем? Он – Моргот, Черный Враг Мира.
Он замедлил шаг и оглянулся на голос.
Властители Душ, Феантури. Эстэ спрятала лицо на груди Ирмо. Огромные глаза Ниенны, темные от расширившихся зрачков, смотрят в изуродованное лицо.
– Брат мой!..
Он молча отвернулся.
…Отворились Врата Ночи, и Вечность дохнула в лицо… Все было не так, совсем не так, но он цеплялся за эту фразу, потому что встретившее его здесь было – необъяснимо.
…Оставался один шаг.
Может, для них – там, позади – это и был один шаг. Здесь было по-другому. Алмазная дорога истаяла искрами осколков, под которыми ледяная красно-коричневая пустота, небо Валимара рассыпалось вспышками и бликами, за которыми – зеркальная пустота. Или – стены и своды огромного неизмеримо-высокого коридора из тончайших полированных пластин – сколов отливающего кровью льда, отражающего свет… здесь нет света. Нет тьмы. Только бесконечный коридор тысяч зеркал. Здесь нет времени. Нет пространства. Плененные звуки, не рождающие эха – безмолвные звуки, вмерзающие в несокрушимый, тоньше водяной пленки, лед, под которым бесконечно-медленно течет кровавая река…
«Словно я вижу чужими глазами…»
Чужими глазами.
Странные – из ниоткуда – слова. Он был один – и все же кто-то шел рядом, хотя он знал, что это невозможно. Нет, не те бесчисленные его отражения в Нигде, которым суждено навсегда (навсегда? никогда? – что значат эти слова для безвременья?) остаться здесь. «Кто это, кто со мной, кто?!» Слова умирали на его губах. Здесь голос обращается в беззвучие, в немой крик зеркал, в мертвое безмолвное эхо отражений, готовое обрушиться от малейшего шороха. Здесь. Нигде. Ничто сомкнулось, как занавес, за спиной, и впереди – то же. Впереди? – где это? смысл понятий утерян…
Стена Ночи. Нет, не стена. Каменный туман, заледеневший воздух, непроницаемая пелена тончайшей пустоты. Он мучительно поразился своей способности в этот миг осознавать увиденное, искать объяснения…
А бесплотный черно-красный лед истаивал, и он скорее чувствовал, угадывал, чем видел, как сквозь непрозрачную каменную пустоту мерцают тусклые искры звезд…
…И внезапно пелена Ничто исчезла, и нездешний ветер коснулся его лица. Так близко-близко сияли звезды – ласковые, добрые, прохладные, как капли родниковой воды; так близко, что, кажется, их можно коснуться рукой – но на руках цепь, не поднять… Мягкий трепетный исцеляющий свет омывает раны, заглушая боль… Словно стоишь на пороге, зная, что здесь тебя ждут, словно ты вернулся домой из дальней дороги…
Оставался один шаг.
Один-единственный шаг.
И он сделал его.
…Звезды завертелись бешеным хороводом, и вместе с этой коловертью в тело начала ввинчиваться боль. Наручники и венец словно вгрызались раскаленными клыками в плоть все глубже и жесточе, пустые глазницы будто залил расплавленный металл. Боль была нескончаемой, неутихающей, к ней нельзя было притерпеться, привыкнуть. Так мучительно рвалась связь с Ардой, и он висел в нигде, растянутый на дыбе смерти и жизни, изорвав в клочья губы – чтобы не кричать, чтобы те, кто видит его муки не могли торжествовать. Он превратился в сплошную боль, не в силах уйти от нее в смерть, не в силах вырваться из ее медленно впивающихся в тело когтей. Он не мог даже сойти с ума, и ужас захлестнул его, когда он понял, что обречен вечно терпеть эту пытку в полном сознании, безо всякой надежды на избавление, и никогда, никогда не кончится это…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
