Посланнику Королевства Сербия Спалайковичу Петроград
Передать лично Сазонову мои слова Пусть не вознаграждает сербской территорией Болгарию. Пусть наша матушка-Россия не ломает Сербию в тот момент когда Сербия подыхает в борьбе во имя верности России и славянству Стоп Пашич
Министру-президенту Королевства Сербия Пашичу Ниш
Сазонов вчера заявил мне что по военным соображениям Россия не сможет предоставить нам корпус так как ведет войну на три фронта Сейчас решающий момент в борьбе между нею и Германией По отношению к Румынии испытывает величайшее отвращение Умоляет Вас не дать армии пасть духом Конец нашим мучениям близок Главная и решающая победа обеспечена наверняка Стоп Спалайкович Петроград
Военному представителю Верховного командования сербской армии Бойовичу Лондон
Закупай взрывчатку в Америке Умоляй заклинай плати что попросят Стоп Пашич Ниш
Министру-президенту Королевства Сербия Пашичу Ниш
В Америке нельзя приобрести ни грамма взрывчатки вывоз запрещен Стоп Бойович Лондон
Посланнику Королевства Сербия Спалайковичу Петроград
Снова пади на колени перед царем нашим спасителем И снова скажи что Сербия гибнет Стоп Пашич Ниш
Министру-президенту правительства Королевства Сербия Пашичу Ниш
Великий князь Николай Николаевич в качестве Верховного главнокомандующего русской армии энергично требует чтобы Сербия усилила сопротивление Австрии и немедленно уступила Македонию поскольку защита Сербии и привела к этой войне и к этому кризису Стоп Спалайкович Петроград
Посланнику Королевства Сербия Спалайковичу Петроград
Если русский Генеральный штаб рассчитывает на совместную войну Сербии и Болгарии против Австрии то русским нужно откровенно сказать что такая совместная война ни в коем случае не возможна Такое союзничество даже ценой уступки Македонии завершилось бы взаимным уничтожением на глазах у неприятеля Болгарию могут употребить только против Турции За такую небольшую услугу пусть отдадут ей часть Фракии и кое-что от нашей территории до Вардара Соответственно ее роли и значению Стоп Пашич
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
С раннего утра началось отступление Первой армии. Фронт протяжением более тридцати километров поспешно сворачивался и преображался в неаккуратные колонны, которые легко стекали по склонам и скатам Равна-Горы, Раяца и Сувобора навстречу хриплым крикам петухов. Все происходило во мраке, тихо и уныло, в душах солдат затвердела мука многочисленных непрерывных поражений, придавила неизвестность: до каких пор отступать? А потом? Но внизу, у подножия гор, были теплые дома, хлеб, сухие носки и старики с кисетами, женщины, готовые вымолвить человеческое слово и жаждущие сделать то, что только они одни и умеют на этом свете делать.
Шестая австро-венгерская армия не выпустила ни одной пули по Первой сербской армии, которая на Сувоборском гребне оставила лишь несколько рот прикрытия, менее всего стремясь защищать себя, скорее как доказательство своего существования.
В отступающих колоннах Первой армии слышны были лишь голоса обозников на фуражных подводах; яростнее, чем обычно, кричали они и нахлестывали волов и лошадей. И только одна песня, одна-единственная мелодия звучала в Сербии на заре того дня, двадцать девятого ноября тысяча девятьсот четырнадцатого года — это была дудка Толы Дачича. Солдаты не верили своим ушам. Полк, спавший на ходу, проходил мимо лазаретов Моравской дивизии и сквозь сон слышал знакомую музыку сельских сходов и деревенских праздников.
Тола Дачич брел за подводой с тяжелоранеными и непрерывно играл. Обозники орали на него, замахиваясь кнутом; легкораненые облаивали; зато тяжелораненые просили играть. Доктор Кустудич, то обгонявший длинную вереницу воловьих упряжек, битком набитых ранеными, то оказывавшийся позади, кричал изо всех сил:
— Играй, старик, играй!
Не расставаясь с дудкой, которую он выменял у обозника за кусок сала и пару носков, крутился Тола Дачич возле лазарета Моравской дивизии. Он расспрашивал раненых о своих сыновьях, сумел узнать, что двое из них, Милое и Благое, живы. Об Алексе не довелось ничего услышать. Здесь, в лазарете, Тола оказывал услуги докторам и раненым офицерам, добывал что повкуснее и ракию, помогал санитарам колоть дрова и кипятить воду, а главное, хоронить умерших, отмечая могилы крестами, где писал имена. Он делал то, во что свято верил: человек, уходя с этой земли, должен оставить по себе след и память. С тех пор как появился Тола в лазарете, ни одни похороны не обходились без него, а их случалось по десятку на день. Он углублял и выравнивал могилы, ругаясь с измученными санитарами, сколачивал кресты, надписывал имя, место рождения и название полка, в котором сражался покойный, зажигал свечи, поливал могилы вином, украшал кресты васильками. Погребальные атрибуты он добывал в селах воровством или выпрашивая. По вечерам он напивался и оплакивал живых.
Если выпадало свободное от похорон время, он играл раненым на дудке, играл и рассказывал байки. Врал о победах, якобы одержанных армиями Степы и Штурма; выдумывал геройства черногорского войска; рассказывал о взятии сербами Земуна и прибытии десятка русских кораблей в Смедерево; клялся жизнью своих сыновей, что три казачьи дивизии русских двигаются от Неготина к Белграду; утверждал, что лично ему генерал Живоин Мишич сообщил, мол, «туча и тьма» английских и французских кораблей прибыла в Салоники, и доставили они солдат, пушки и провиант для Сербии. Если исстрадавшиеся раненые не верили, он пересказывал пророчества Нострадамуса о смерти бородатого и щеголеватого императора Франца Иосифа, предвещал мор в войсках под черно-желтым знаменем; тем, кто не мог уснуть, он, усаживаясь в изголовье, тихонько бормотал в ухо разные разности о кипящем дожде, льде, пламени, ядовитой мошкаре, которые обрушатся на нашу землю, согласно прорицаниям непогрешимого калугера Гриши из Преровского монастыря. Он врал страстно, увлеченно и столь же сильно был убежден в истинности своих слов; он был счастлив, если ему удавалось заставить кого-то из солдат хоть чуть-чуть ему поверить; сердился, обижался и люто бранился, если не верили. А офицерам и докторам как военную тайну доверительно пересказывал два своих разговора с генералом Живоином Мишичем, говорил, что ему Жуча шепнул и что он Жуче в глаза выложил. Так было до этого утра.
Он скользил по ледяной корке вниз по Раяцу, цепляясь за неровности льда, в неверном и мглистом утреннем свете; под аккомпанемент нудного скрипа и стука телег выдувал в свою дудку все, что ему приходило в голову; путал мелодии песен и танцев, не оканчивал начатого; в голове все смешалось и переплелось; срывается и в пропасть бездонную катится Сербия. Кто хозяин в горах, тот хозяин и в Сербии. На Моравах обеих, в равнинах, ее не оборонишь. Это он выложит генералу Живоину Мишичу и спросит у него, что тот надумал.
Когда занялся день и колонна с ранеными остановилась перед Горни-Милановацем, он сунув дудку в пустую котомку, выбрался на дорогу и пошел разыскивать штаб армии и генерала Живоина Мишича.
2
Медленно продвигаясь по изрытой окаменевшей дороге, генерал Мишич со своим штабом на рассвете достиг гребня над Горни-Милановацем. Натянул поводья, заставил коня идти еще медленнее, хотел даже остановиться; никакой пейзаж — разве что распускающийся дубовый лес — не волновал его так, как вид села зимою в утреннюю или сумеречную пору, если смотреть сверху: вольно уходят в небо плотные столбы синего дыма, образуя в морозном воздухе голубоватую дымку поверх крыш, сливовых садов и огородов. Глядя на дымы, он представлял себе, как люди разводят огонь, гадал об их характерах и их жизни, о семейных делах. Сейчас у него не было подобных помыслов, к тому же туман накрыл городок, запруженный, он знал, беженцами, обозами, ранеными.
Он отдавал честь каждому, кто попадался навстречу или кого видел во дворе, но, кроме солдат, никто ему не отвечал. Не раз поежился от застывшего в глазах у людей ужаса, пока ехал проулком к самому большому зданию в центре. Тревога ползла вслед за ним по улицам и дворам, забитым телегами, женщинами и детьми, глядела из окон и дверей домов.
Он остановился перед трехэтажным домом уездного начальства, отверг предложенную Драгутином помощь, спешившись и избегая взглядов беженцев и горожан, торопливо прошел в холодный пустынный коридор; оставшихся у входа офицеров с верховыми лошадьми тут же окружили штатские, горевшие желанием узнать, что происходит: вверху, на горах, тишина, а генерал Мишич со своей свитой в Милановаце. Часовые преградили дорогу нетерпеливым горожанам, стремившимся проникнуть в штаб, к генералу.
