Путник:
— Я вас внимательно слушаю, продолжайте.
Мишич:
— И еще я вам должен сказать: победит тот, у кого крепче позиция для наступления. Тот, кто не отбивается, но тверже стоит. Кто готов перейти в решающее наступление. Как можно скорее. И это будет Первая армия!
Путник:
— И это факты, на которых вы строите свое решение?
Мишич:
— Я не только на фактах строю свое решение.
Путник:
— На чем еще, генерал?
Мишич:
— И на том невидимом, воевода, что называется верой и риском.
Путник:
— А теперь ответьте мне: что будет, если Потиорек, как было на Сувоборе и на Гукошах, вновь вынудит вас к отступлению? Вы меня поняли?
Мишич:
— Если он меня вынудит к этому, во что я попросту не верю… если какими-либо непредвиденными действиями он вынудит меня к отступлению, он не сумеет заставить меня бежать к Крагуевацу, но я буду защищаться до тех пор, пока остальные армии в полном порядке не займут новые оборонительные рубежи.
Путник:
— Это тот самый риск, после которого следует предательство. Это огромный риск, мой Мишич. На него имеют право лишь те военачальники, которые ставят личные цели выше целей народа и всей страны. Которые командуют чужой армией и на чужой земле.
Мишич:
— Только риском командующий может доказать силу своего разума и способности.
Путник:
— Коту под хвост такую мудрость! Подобные полководческие изречения достались нам от штабных писарей.
Мишич:
— Я в этом не убежден. Чтобы спастись, мы должны сделать именно то единственное, что должны сделать в эту ночь. Вы слышите?
Путник:
— Вы упускаете из виду существенное обстоятельство. Как столь стремительное и полное отступление Первой армии повлияет на пошатнувшийся и поколебленный боевой дух всей сербской армии? Вы не думаете о том, что за двадцать четыре часа у нас могут рассыпаться все три армии. И как воспримут ваше решение командующие этих трех армий? Мишич, пока не поздно, немедленно отзовите свой приказ об отступлении.
Мишич:
— Я не могу этого сделать. Не могу и не хочу. Я сказал все, что мог сказать.
Путник:
— И я вам сказал то, что мой долг велел мне вам сказать.
Мишич:
— Тогда примите мою отставку с должности командующего Первой армией.
Путник:
— Неужели отставка у вас аргумент в пользу отступления?
Мишич:
— Отставка для меня последнее, чем перед войсками и Верховным командованием я могу подтвердить свою ответственность как командующий. Другого средства у меня нет.
Путник:
— Вы шантажируете, безжалостно шантажируете сегодня, Живоин Мишич. Вы подаете в отставку, будучи уверенным, что я не могу ее принять.
Мишич:
— Вы меня хорошо знаете и понимаете, что я не принадлежу к числу шантажистов. И тем более к числу офицеров, которые шантажируют родину. Своей отставкой я отказываюсь от присяги. Вы слышите?
Путник:
— Я требую, чтобы вы самым срочным образом представили мне письменную мотивировку своего приказа об отступлении Первой армии с сувоборского водораздела. Я жду.
Мишич:
— Я выполняю ваш приказ. Я прочту вам письменное объяснение своего приказа об отступлении Первой армии на рубеж Накучани — Таково — Семедреж.
Путник:
— Неужто с Сувоборского гребня сразу на Семедреж? Это ж возле Чачака!
Мишич:
— Сразу на Семедреж потому, что останавливаться ближе не имеет никакого тактического смысла и пользы. Лишь благодаря столь глубокому отступлению можно добиться осуществления поставленной цели, воевода!
Путник
— Отступление почти до Чачака и Моравы вы оправдываете тактическими соображениями? Оригинальный замысел…
Мишич:
— Да, воевода. Лишь в том случае, если у нас будет замысел, в который неприятель не сумеет проникнуть, мы не проиграем войну. Потому что во всем остальном — при всех остальных данных — мы не равны. Вы слушаете?
Путник:
— Слушаю. Да. Погодите, повторите позиции Моравской. Дальше, дальше. Это все?
Мишич:
— Вот вам и письменное объяснение. Если эта моя точка зрения не будет принята, я снимаю с себя ответственность за последствия. Вы поняли, воевода? Слышали? Алло, алло!.. Кто прервал связь? Восстановите немедленно. Я вызываю начальника штаба Верховного командования. Алло, Верховное командование? Почему не отвечаете? Алло! Почему нет ответа? Я вызываю воеводу Путника. Как не отвечает? Почему? Не хочет отвечать? Пес чертов, не хочет отвечать. Пес перхучий, старый брюзга.
Живко Павлович, помощник воеводы Путника:
— Я прошу к аппарату командующего Первой армией.
Мишич:
— Что вам еще от меня нужно?
Живко Павлович:
— Сообщаю вам, что воевода Путник одобрил приказ об отступлении Первой армии на позиции северо-западнее Горни-Милановаца. Изменяется лишь ваша разграничительная линия слева. Там у вас ослаблена связь и возможность взаимодействия с Ужицкой группировкой. Через некоторое время я сообщу вам поправку Верховного командования.
Мишич:
— Будь здорово, Верховное командование!
14
Ночью швабы подобрались неслышно и окопались в сотне шагов перед фронтом роты Боры Валета и Данилы Истории; окопались на противоположном краю поляны, на опушке леса. Это подползание и подкрадывание, воровское рытье окопов в беспросветной, стиснутой туманом ночи содержало в себе нечто бессмысленное, разбойничье, поэтому Бора не позволил своему взводу сделать ни одного выстрела. Данило История предлагал совершить вылазку, ругался с Борой, однако командир роты несчел разумным его предложение: выбравшись из окопов, рота расстроится, а ведь ей предстоит прикрывать полк, а может быть, и всю дивизию в том крупном отступлении, которое начнется на рассвете.
— Каком отступлении? До каких пор мы будем отступать? — возмущался Данило, используя хоть какую-то возможность выразить обуревавшие его чувства.
— Не знаю. Меня не спрашивайте. На рассвете наша армия уйдет с гор, — откуда-то из темноты ответил подпоручик Закич, громко прихлебывая горячий чай.
— Это разумная стратегия. Генерал Мишич — дока в передвижениях солдатских масс, — заметил Бора Валет, понизив голос, и соскочил в окоп, чтобы, примостившись у костра, вздремнуть и послушать, как солдаты толкуют о морозе, который этой ночью свирепее богоявленского.
Когда тьма рассеялась настолько, что в искрящемся ледяном тумане стало возможно за несколько шагов отличить человека от ствола дерева, из лесной мглы вынырнул заиндевевший подпоручик Закич и шепотом позвал Бору и Данилу.
— Командир полка приказал, чтобы мы, самое позднее до полудня, доставили ему пару австрияков. По возможности в чине. Если я пошлю рядовых, они не вернутся. — Он переводил взгляд с одного на другого.
Бора развлекался, представляя себе, как слова вместе с теплым дыханием поглощает и уничтожает мороз. Ему никогда бы в голову не пришло, что в такой мороз и туман можно гоняться за швабами по лесу и ловить людей, точно диких зверей. А Данило раздумывал: подвиг ли это или глупая авантюра? Ребята погибают, вчера тяжело ранен Саша Молекула, а они вроде пристроились в резерве, мотаются по горам, не участвуя в серьезных сражениях, правда, их обстреливает артиллерия, но они отходят после нескольких пулеметных очередей и не вступают в настоящий, большой бой, не идут в атаку или контратаку. Если этого не произойдет сегодня, перед уходом армии с гор, завтра он окажется трусом.
— Случай получить орден, господа унтер-офицеры.
— Случай не замерзнуть, господин подпоручик. Я возьму трех солдат и пойду на охоту, — решительно произнес Данило.
Бора заметил, как бледность залила лицо Данилы — не от холода. Глядя на товарища, сказал:
— Я бы за культурными германцами послал старых охотников: капрала Здравко, Пауна и того Дамяна, который сам себя при ходьбе не слышит.
— Нет, из них я возьму только Пауна.
— Ступайте немедленно. Держитесь левее, вдоль лощины. И глядите, выбирайте, нужен с чином. Грубо не обращайтесь. Будьте вежливы, пожалуйста! — И подпоручик Закич нырнул в лес и туман.
— Какой элегантный приказ! Пусть теперь кто-нибудь посмеет сказать, что у нас крестьянская армия, — с иронией сказал Бора, опасаясь за Данилу, а тот молча, бросив в его сторону долгий прощальный взгляд, заиндевелый, последовал в туман за своим дыханием, сминая смерзшийся снег и ломая тишину.
Бора медленно, стараясь не дробить наст, вернулся в окоп, вспоминая, как прошлой ночью Данило подарил его будущему сыну свою деревянную лошадку, пегую. До чего нелепо!
Мороз заставил обе армии покинуть окопы; сделали они это одновременно. Сербы не заметили, что кашель, отхаркиванье, скрип снега под ногами принадлежит не только им. Швабы первыми уловили разницу между тяжелым топотом собственных ног в солдатских башмаках и легким переплясом сербов, обутых в опанки; с еще меньшим трудом отличили они сербский кашель и сморканье, более глубокие и громкие, чем у них; перепуганные, открыли стрельбу. Сербы ошеломленно замерли, тоже испугавшись, попадали в окопы, ответили беглым огнем.
