Чехов, «среды»… — сколок с московско-берлинского русского интеллигентского «убивания времени» и все же — _п_о_з_а. Он, конечно, — «свой от своих», т. е. уже с практическим подходом к жизни, карьеризмом, и, понятно, со скепсисом к жизни, к миру, ко всему прочему, что — не он. Суховатый взгляд на людей, м. б. даже «вздох о чем-то». Желание понравиться «русской»: «заводится» русская _л_и_р_и_к_а: самовар, Шаляпин, Пушкин, — «специально выучено для вечера»! — «водка-закуска»… до… заглядывания в церковь. Смешного нет тут, даже чуть трогательно, но «постановка», для определенной цели. И тут нет порочного: так естественно завоевывать чувство, да… но если бы не обратилось все в «игру с поцелуями», от безволия ли, от страха ли за карьеру, или — от… всосавшейся в кровь рассудочности и практического подхода к жизни. Все рассчитано: начиная с визита к русскому профессору… — просьба о книгах, (как у голландца), — они воображением не блещут, — до повторного визита, приглашения на «все по-русски», «чтения» входившего на Западе в моду Чехова, конечно Толстого — «что-нибудь»… поездка на машине за город… — автомобиль у них занял место свахи, порой — сводни, — пыль в глаза чужими деньгами, — в ту пору Америка уже снимала пенки с российской крови, и много перья русской птицы уже дымилось кровью в банковских «лукошках» Америко-Европы. Да… — Нет, Оля _м_и_л_а_я… в русских «тегелях» были не одни «кумушки», «осы», «жабы»: там были еще «Оли»… там были чудесные матери, ночами продававшие глаза за шитьем на «балы для дипломатов», там были русские калеки-инвалиды, там были отцы расстрелянных детей, сироты умученных большевиками родителей, матери сгибнувших сыновей, при полном безразличии ко всему «американских дипломатов», культивировавших «русский свычай» и шаляпинское «ухнем», так недавно распевавшееся _с_а_м_и_м_ для матерых чекистов524 в застенках полоненной и изнасилованной Москвы, где тут же, в подпольях, сверлили офицерские затылки из наганов. И вот один из этих безразличных, — лично, допускаю, «ни в чем особенно невинный» — Г. старался привить себе очаровательную русскую птичку, приманивая ее лаской, теплом, даже «родимым кормом» (в широком смысле), светом… и автомобильным гоном, — конечно, «с самыми благородными видами». Имени его ты мне не скажешь, писала ты. От этого я ничего не потеряю. Зачем только тогда поминать об «известности» его отца в прежней России! Думаю, что и это мне ничего не скажет. Особо выдающихся иноземцев, в дипломатии и делячестве, у нас не гремело, — делали свое дело тихо-мирно, известностью славились все больше у метрдотелей, у хозяек «домов публичных», портных, кокоток, у ювелиров и иных дам света-полусвета, любивших поблистать, при тощих карманах законных супругов. Этих наезжих я видывал и в Москве, и в Питере: они любили порой и к «искусству» прикоснуться, — к «моде», — одного «дипломата» из великодержавных, тошнило от коктейлей на ковер в кабинете Л. Андреева525. Нянька моя кой-чего набралась от них. Этих «гарри-жоржей», — так называли их наши казаки-певцы, — повидал я в Биарице, где один такой «подсосок», — тоже отметина казачья, — сынков, выкачивавших доллары от папенек «из-за океана», — целую неделю пил виски с пивом и плакал над русскими песнями, вышвыривая сотняги, — спал даже в кабаке, — только казаки — были и студенты — казаки — совали ему обратно в карман, стыдились «обирать» пьяного подсоска.
Милая Олёль, ты, кажется, и до сего времени вспоминаешь _ч_т_о-т_о_ привлекательное в душе этого Г. Но что же, собственно? Возможно, что он был лучше многих таких же, но и он, лучший, не оказался способным пожертвовать во имя любви… карьерой, жениться на русской — и такой чудесной! — русской девушке! — для очарования которой выучивался и Пушкин, — русский учитель, конечно, карьеры, я таких знавал в Париже — американцев: планы дипломатов из молодых были — попасть в «чудесную совдепию», с «русским языком», великодержавную, где _в_с_е… и столько очаровательных русских женщин и девушек! Ты — не могла входить в «эти планы»: ты — Оля, светлая дочурка святого о. Александра526, — да, я его _л_ю_б_л_ю, _н_е_ _з_н_а_я_ по земле, но я его _з_н_а_ю_ душой, я его по тебе знаю (не всей, о, нет!), девочка моя! — и Г. знал, что с тобой… «эти планы» _н_е_о_с_у_щ_е_с_т_в_и_м_ы: ведь ты-то к бесам-мучителям не поехала бы и в ранге «супруги самого амбасадера»! — для очарования которой был и самовар, и, возможно, — «Иже херувимы» Бортнянского527, в исполнении придворной капеллы, и «Хвалите имя Господне» Львова, и… все возможно… даже «Боже Царя храни»528! — и «закуски-водки», и икра кубом, и кефалья икра в тузлучках, и… семга с балыками. Г. не осилил законов своего клана, не допустил замараться «мезальянсом». Это — по Чехову — люди «холодной крови». При чем тут сбившие его с толку дамы? Это же _в_с_е_ — постфактум выплывает, как «очищение». Он же не мальчик. Он достаточно зрел, чтобы в таком _в_а_ж_н_о_м, как «отрыв сердца», чтобы лично убедиться, да верно ли объясняют какие-то «дамы»! И так, ведь, просто: «Оля, а правда ли, что ты..?» — Ведь у вас опять «ты», и тут! — близость, и с поцелуями! — чего же _т_а_к_о_г_о-т_о, все разъясняющего… смущаться! Не будь же, милая, адвокатом… и против себя самой, за Г.! Ты ведь _с_а_м_а_ этому «пустяку» не веришь.
Ведь ты же сама мне писала раньше, до «повести», что Г. говорил с мамой, что он _д_о_л_ж_е_н_ был «отказаться». От нее-то мог же он узнать, что «потеря карьерного блеска» — для тебя — _н_и_ч_т_о! Значит… ты оказалась в его глазах — и в его… _с_е_р_д_ц_е, «израненном» — _л_е_г_ч_е_ этой самой «карьеры». Ну, что же… по закону «удельного веса» — чего же весит этот любитель поцелуев русской прелестной девушки… «карьерист»? И какого же веса-силы — его _л_ю_б_о_в_ь?! В этом надо быть точной, строгой, стойкой. Ты — такая. Вот кто _у_в_е_л_ от тебя, отвел от тебя Г. — не его «кукла»: а иная «женщина» — «Карьера». Она для тебя — _п_ы_л_ь! Для меня — тоже пыль. А какого же веса… пыль?! Ты оказалась весом легче… пы-ли! Теперь я, я оскорблен за тебя! Тут, Оля, не место ревности, во всей этой строгой логике: тут оскорбление _т_в_о_е_й_ Правды, твоей веры, твоей Любви! И я оскорблен за эти высочайшие ценности земной жизни, — я за _т_е_б_я_ оскорблен. И, клянусь тебе! если бы я, так знавший тебя, как знаю ныне… (о, далеко еще не _в_с_ю_!) если бы я был там, если бы я безнадежно тебя любил — а ведь отказ-то мог для меня окрылить надежды! — я бы _з_а_с_т_а_в_и_л_ этого «гари-жоржа» передо мной ответить за оскорбленную русскую, — мою-русскую, мою-родную,
