Среди многочисленных порезов на лице, на щеке зияла широкая рана. Во рту ощущался вкус крови, он сплёвывал её на льду, когда бежал. Она скапливалась в полости рта то ли от ушиба, то ли стекло пропороло щеку насквозь. Майор со сдержанным стоном выдохнул из себя воздух, осматривая рану.
Уссурийка подала Романову комок ваты, пузырёк с йодом и поставила перед зеркалом чашку с тёплой водой. Сказала в лёгком поклоне:
– Товариш маёр сами помоет себе лицо или им помось?
– Спасибо. Сам.
Уссурийка вновь поклонилась и бесшумно отошла. Отошла к кухонному столу-тумбе, открыла дверцу и достала из него четверть. В ней была жидкость немного мутноватая. Хозяйка распечатала бутыль, из неё наполнила стакан наполовину. По помещению разлился сивушный запах самогона. У Славика в носу засвербело, и он зачесался. Слава потянул носом и невольно взглотнул вдруг подкативший к горлу комок слюны. Глаза заслезились, настолько неожиданным и приятным оказался этот дух, почти забытый, почти сказочный.
Уссурийка поставила на комод стакан с антибактерицидным средством, и сказала:
– Вам, товарищь маёр помось обработать лиса?
– Спасибо, я сам – поблагодарил Романов, при этом с признательностью кивнул головой.
Китаянка с поклоном тихо удалилась, не поднимая глаз.
Командир обрабатывал лицо. Правая сторона, начиная от височной части до скулы, была в больших и мелких царапинах и порезах. В середине же щеки – рана была глубокой, содранная кожа завернулась книзу. Помочив ватку в стакане, он, сжав зубы от боли, обработал рану и приложил к ней содранную кожу. Другим кусочком сухой ваты прикрыл рану. Затем обработал и порезы, царапины. После этого попросил хозяйку прибинтовать ватные тампоны бинтом.
Романова тронула забота женщины, её предупредительность и внимательность. И он, глядя в зеркало, видел в нём не только своё обезображенное лицо, но и хозяйку. Наблюдал за ней, за её мягкими и тихими передвижениями, за тем, как она общалась с его солдатами, и невольно восхищался: насколько уважительное отношение к гостю, к человеку, воспитано в китаянке, хотелось верить, что это национальная черта и она присуща всему её народу.
Наверное, от неё, от китаяночки, и у Щукаря выработались такие же качества – доброжелательность и добродушие. Недаром говорят: с кем поведешься… К тому же Уссурийка была красива и по русским меркам, и по необычной диковатой азиатской красоте. Теперь понятно состояние иртышского казака в прошлом, который ради этой красавицы оставил свой край родной, оказавшись на берегу Уссури в военное лихолетье. Прошёл войну благополучно, а здесь оказался раненным в самое сердце. Прожил на Уссури двадцать лет, отдав свою жизнь любимой женщине, посвятив ей себя, подчинив свой нрав и характер, не оторвав её от исконных корней, от родины, на которой она могла бывать в недавнем прошлом, встречаться с близкими. Каково-то ей будет теперь?..
В одно из предыдущих своих посещений майор предупредил их, Щукаря и Уссурийку, о невозможности пересечения ими границы. Уссурийка выслушала его с покорным вниманием, согласно кивая. Отчего Романов и тогда и теперь испытывал перед ней неловкость. Но иначе поступить не мог. Не он был в том виват. Он предупредил их не только из соображений целостности государственной границы, но из соображения их личной безопасности – к русским и «обрусевшим» китайцам там, за границей, стали относиться крайне неуважительно, и от раздурившихся молодчиков всего можно было ожидать.
7
Когда вернулся Щукарь с тремя пограничниками, в доме стоял пьянящий сивушный запах. Казалось – тут самогон тёк рекой. На столе стояла четверть, почти на одну треть опорожненная. На лавке лежал в одних трусах Бабуля, и майор Романов натирал его первачом.
Романову на голову была наложена повязка, прибинтован тампон на щеку.
Моренов уже находился на печи и выглядывал из-под шуб. Он обрадовался, увидев Потапова. Дохромал! Они перемигнулись. Вошли Триполи, Прокопенко и встали у порога. За ними вкатился Щукарь.
– Чо встали? Чо встали? Ну-кась разбувайтесь, разоблачайтесь. Ну-кась, – затараторил он. – Ратанчику помогите, – засуетился он около Потапова. Помог ему допрыгать до скамеечки у печи, усадил.
Славка, приседая, вытянул больную ногу, колено горело огнем.
Перед ним присела на оба колена хозяйка, стала помогать разуваться. Славка морщился от боли в ноге, но терпел. И от неловкости перед женщиной краснел.
– Терпите, терпите, пожалиста, – мягко приговаривала она с едва уловимым акцентом.
Уссурийка сняла с него валенки вместе с носками, и на пол встали красные ступни. Славка пошевелил пальцами и, наклонясь, стал греть их руками.
– Ты, ратанчик, как же так, без портянок-то? Ноги-т проморозил? – спрашивал старик, снимая с припечка шерстяные носки. – Накось, набуй мои носочки. Походи в них, отогрей пальчики. Поди, как щиплет, а? – с сочувствием приговаривал он.
У Славки, действительно, ноги замерзли. Валенки он надел, уезжая с заставы, толком не высохшие, после вчерашнего возвращения с Хора. И, похоже, в суматохе у полыньи он все же наступил в воду. А его портянки, как и портянки Коли Прокопенко, пришли вперёд него, и уже сушились на бельевой веревочки у печи. А так как он шёл из-за больной ноги медленно, ноги замёрзли, и замёрз сам. Если бы не полушубок майора и не его шапка – быть бы ему не лучше Юркиного полушубка, который поставил Коля у порога. Сейчас ступни ног отходили, и на глаза от острых покалываний в них накатывали слезы – хоть плачь!
Майор, подойдя к Потапову, сказал:
– Снимите брюки, посмотрим, что с ногой.
Славка смущенно посмотрел на хозяйку. Та поняла и отошла к плите, где варилась картошка, и, открыв крышку на чугуне, тонкой палочкой наколола пару штук – готова. Плита была встроена в русскую печь, и топилась дровами.
Потапов приподнялся на одной ноге и, расстегнув ремень на галифе, спустил их и кальсоны, оставшись в трусах. А присев, опустил их на голени, и перед взором возникла тёмно-розовая опухоль.
Коленная чашечка была смещена. Романов положил одну руку на колено, а другой стал сгибать ногу. Рядовой морщился, но терпел. Тёплая ладонь, казалось, снимала жар, но шевеление ноги приносила боль. Майор выпрямил ногу, погладил коленную чашечку, и слегка подал её вверх. В Славкиных глазах промелькнули искры, но в ноге что-то приятно хрустнуло. И боль сошла вместе с тихим возгласом.
– Ну как, легче? – спросил Романов.
– Кажется… – выдавил ломаную улыбку солдат.
– Погодите, не одевайтесь.
Прокопенко, разувшись, тоже оказался босиком. Но ноги у него не были красными. Однако дед подал и ему свои обрезанные валенки, стоявшие у печи на полу.
– Накось, набуй-ка мои чуньки.
Приятное, нежное тепло обволокло ступни.
Хозяин, дав несколько мелких, в общем-то, ничего незначащих распоряжений. Жене – касающиеся стола, на котором уже стоял ужин: чашка с квашеной капустой, балык, кетовая икра в миске, хлеб. Кроме картошки, которую в «мундирах» хозяйка на скорую руку доваривала в чугуне. Майору – не жалеть растирки; солдатам – быть как дома, не стесняться, – убежал на улицу распрягать лошадь.
Майор, смочив пук ваты в стакане с самогоном, из которого пользовался сам при обработке своих порезов на голове, прихватив бинт, вернулся к Потапову.
– На время привяжем компресс, – приложил вату к колену, стал прибинтовывать. Потапова передернуло от холодного тампона.
– Хм, на такое дело первак портить, – с насмешливым сожалением проговорил Слава.
– А вы что предлагаете, Урченко?
– Дак мочой и достаточно. Мы так завсегда делаем. Очень хорошо помогает при ушибах. Что переводить добро…
– Я тебе, тезка, предоставлю такой случай, всю голову будешь этим дерьмом лечить, – в сердцах выдохнул Потапов.
Морёнов и Бабенков порхнули на печке. Майор и солдаты на лавке усмехнулись.
– А я-то причём?
– Чтобы в следующий раз топор на голову себе ронял. Мерин.
У Славика от обиды задергалась нижняя губа.
– Товарищи, пограничники, – повысил голос майор, – не забывайтесь.
За окном день уже угасал. Солнышко, на прощанье выйдя из серой хмари, краем зацепившись за горизонт, послало прощальный луч, и он, проникнув в угловую фрамугу окна, освещал кухню. На этом день кончился.
Понемногу успокоившись, расселись вокруг стола, притихли. Никто не приступал к еде. Ждали хозяина. Он же, о чём-то балабоня с лошадью, с собакой во дворе, чего-то медлил, нагоняя и без того разыгравшийся аппетит после нервных переживаний. И даже Морёнов и Бабенков, лежащие на печи под тулупами, вожделенно взглатывали слюнки. Дразнили домашние запахи и дурманящий дух самогона. Искушение нарастало.
Морёнов наблюдал за хозяйкой. Женщин-китаянок он ещё не видел в русских семьях, на хозяйстве, полагал, что у них всё не так, не «по-русски». Однако приходил к мнению, ничего особенного: в тех же семейных традициях, с тем же укладом, при той же одежде. Единственное, что бросалось в глаза – это ее поведение, – она ходила по дому быстро, но бесшумно, если к кому-то обращалась, то с поклоном, если что-то делала, то мягко, без стука. Она никому не досаждала и в то же время успевала всем оказать внимание. Она была в конкретном месте и в тоже время как будто бы везде. От неё исходила какая-то аура тепла и заботы, и она как бы обвораживала. От женщины веяло чем-то родным, что Юрий всегда испытывал на себе дома и от этого чувствовал себя здесь уютно.
