Майор отодвинул стакан и сказал:
– Мне нельзя, к сожалению… Ну, а солдаты пусть выпьют.
– Вот и правильно! Сто граммов наркомовских, для поднятия духа бойцу не повредит… – поддержал Щукарь.
Пограничники оживились, облегченно выдохнули.
Урченко подхватил со стола стопку, а с чашки огурец, готовясь принять самогон и закусить обстоятельно, с сознанием дела. Глаза его увлажнились, складки от козелка уха до выступа скулы порозовели. В готовности он вытянул квадратный подбородок вперёд. Прокопенко, Триполи потянулись за чашками, Потапов за стаканом. Несмотря на разность емкостей, но во все сосуды старик налил поровну, по булькам, в этом Щукарь, похоже, ещё был точен.
– Урченко, возьмите мой стакан и свою стопку, огурец, и подайте на печь. Или как, Бабенков, может, сюда спуститесь?
Слава от неожиданности поперхнулся слюной и закашлялся. Ребята засмеялись. Но он поднялся со скамьи.
Бабенкову дважды приглашение повторять не пришлось, он с проворством белки скатился вниз и присел к столу в длинных трусах и в майке.
– Отнесите Морёнову, Урченко, – повторил Романов.
– Есть, товарищ майор.
Слава не обиделся на то, что майор ему перебил аппетит. Он задавил обиду, испытывая за собой вину, и теперь, наоборот, хотелось искупить её, и этот приказ воспринял, как должное, с подобострастием.
Слава нёс в руках стакан и огурец. Шёл, высоко поднимая ноги в коленях, как журавль. Он и на занятиях по строевой, когда старался, маршировал так же. Все смотрели ему вслед, улыбались.
Славик же продолжал шествие с таким достоинством, словно выполнял задание невесть какой важности, жертвуя во имя него собственной сладкой минуткой.
Морёнов лежал, накрывшись шубой с головой, словно прятался. Он впадал в сон, липкий, туманный, и то, что происходило у стола, уже не отслеживал.
Урченко толкнул его сквозь шубу раз, другой. Юрий выглянул из-под полы, уставился на Славу покрасневшими, слезящимися глазами.
– Чего тебе? – охрипшим голосом проговорил он.
– Принимай! Подъёмные получили.
– Отстань.
– Да ты чо?.. – изумился Слава и зашипел: – Пей, не дурачься. Товарищ майор приказали. Ну!
Юрий затрясся всем телом, словно встряхивал с себя шугу, прилипшую в полынье. Его морозило. Неохотно сказал:
– Ну давай… Может, согреюсь. Брр…
Он поднялся на локоть, взял стакан. Сделал из него небольшой глоток, другой и поперхнулся, перехватило горло. Попытался третьим глотком протолкнуть тромб, но задохнулся ещё больше, закашлялся. Сунул стакан обратно в растопыренную пятерню Урченко.
Слава с презрением бывалого прогудел:
– Ну-у, питок, – протянул огурец. – Нá, закуси.
«Питок», не зная, как погасить накатившийся кашель, спирающий дыхание, избавиться от горечи и огня, обжигающего весь рот, горло, выхватил из рук Славы огурец и жадно откусил. Из глаз его текли слезы.
Урченко расхохотался.
– Ха-ха!.. Наберут шпанят в армию, пить и то не могут, – он возвращался к столу со стаканом, в котором осталось более половины от той порции, что была в нём прежде.
– А что… не пошла чего-то, – простонал Юрка, оправдываясь и откашливаясь.
– А не пошла и не надо, – вставил Щукарь с добродушным оживлением. – Мало ли? Бывает, что и на молоке поперхнесся. Это, ратанчик, первая. Первая, она всегда колом. Вторая – соколом. А третья – пташечкой. А?
– Это точно, дед, – поддакнул Урченко, переходя на снисходительный тон, будто попал не в гости, а зашел к куму на табачок. – Это попервости так. Подрастет – научится.
Потапов порхнул от смешка. Триполи кивнул утвердительно, закусывая капустой.
Майор с насмешкой посмотрел на Урченко, накладывая ложкой на кусочек хлеба красную икру.
8
Морёнов, нырнув под шубу, там продолжал кашлять и грызть огурец. От кашля больно отдавалось в висках, в ушах. Он испытывал голод и, когда влезал на печь, был не прочь поесть. Но время то прошло, аппетит пропал, навалилась какая-то хандра, она сейчас давила и клонила в сон. И он бы давно уснул, если бы не Бабенков, чего-то тот ворочался, толкался. Потом озноб, и вот теперь эта выпивка.
Нужна она была! Век бы её не видеть. Зачем только согласился? Хотелось согреться или не хотелось показаться мальчиком?.. Хм, ерунда какая. Кому какое дело, пьёт человек или за ворот льёт? Может быть, он по состоянию здоровья не пьёт, вот. Ведь не курят же по состоянию здоровья, или, предположим, он падучей болезнью страдает, а?.. А-а, вот то-то. И вообще, Славка, ты гофрированный. У тебя все извилины снаружи, а не в башке. И вообще Славик, ты…
Хмель быстро овладевал ослабленным организмом, обволакивал сознание, мысли, и вскоре Юрий забылся в тяжелом и бредовом сне. Он не помнил, как его снимали с печи, как одевали, как вели к машине Киняпина. Иногда в нём вспыхивали проблески сознания. Тогда он непонимающе оглядывался на товарищей, старался понять, что происходит, виновато улыбался и спрашивал:
– Я что, правда, пьяный, да? Но я же не пью… – и забывался.
Однако он все-таки уловил: его за его состояние никто не осуждал и не подсмеивался над ним, почему-то не подтрунивали. Тот же Гофрированный. А ратаны любят посмеяться. Уж им-то палец в рот не клади, – это его всегда смущало. Ну не умеет он выпивать. Не у-уме-е-ет! Так что?.. Но дай срок. Научимся, какие наши годы…
Сено… Откуда сено?.. Аромат, дурманящий и родной… А-а, это он в деревне, он на покосе. А какие птицы там сейчас летают интересные, раньше он их не видывал. Как жар-птицы, с длинными хвостами, только коричневые. И как их странно называют – фазаны.
Запах уносит его всё дальше и дальше, словно он сам становится какой-то маленькой невидимой птицей и плывёт на волнах памяти. Вот он видит себя совсем маленьким, ещё таким, каким не знал. Когда сидел на каменной подушке «галанки» (печи) и сосал мякиш из ржаного хлеба, привязанный ему ко рту – рацион на полдня. В обед мама прибегает с работы и кормит его новым мякишем. Подтапливает печь, укутывает его обратно в пелёнки невесть из чего и усаживает вновь на тёплую печь. Ему жарко на ней, душно. Однажды, когда мама ушла на работу, он, куражась, стал крутиться и скатился с кирпичной «подушки» на чугунную плиту. Плита горячая, припекла голову чуть выше виска. Теперь у него на этом месте желтое пятно. Он стал кричать, звать маму, и она услышала. Он видит, как с половины дороги, словно заслышав его младенческий писк, мама бежит обратно.
Жарко!.. Как жарко!.. Мне очень жарко, мама!.. Сними меня с печи. Сорви с меня одежду, тряпки, они такие горячие, они меня расплавят. Мама вбегает в барак, в их квартирку, схватывает его с плиты и, обливаясь слезами, прижимает к себе.
– Сынок!..
А сено на солнце, какое тёплое и духмяное. Они идут с мамой по полям, залитым ярким солнышком, а на лугах стога.
Мама подводит его к копне, сажает в неё.
– Отдохни, сынок, ты устал… – тихо говорит она.
И сама прилегла рядом. Положила себе на ноги его голову и стала потихоньку покачивать, убаюкивать. А над ними летают птицы, и где-то в вышине журчит жаворонки. И так хорошо, так легко, и он засыпает…
Вот они опять идут по той долгой и такой веселой дороге, как сама жизнь, освещенная присутствием мамы.
– Мама, а я тебя вспомнил. Это ты мне помогла в машине, да?
– Я всегда с тобой. Я тебя всегда слышу.
Она его свет, его существование. Он всегда ощущает её в себе.
– Мама, мама, где ты?!. Я к тебе хочу…
– Юра… – Слышит он тихий голос. – Юра…
Он открывает глаза и видит перед собой жену майора Романова.
9
Когда закончился ужин, и хозяйка убрала со стола, все притихли, блаженно разомлев на лавках. День уже угас. Щукарь включил свет. Лампочка висела под потолком на коротком шнуре без абажура. И потому свет показался ярким, слепящим глаза. Дед шёл за куревом, за собственным самосадом, чтобы угостить им гостей. Вдруг поднялся на скамеечку и заглянул на печь. Слух его не обманул – ратанчик постанывал. Он лежал, раскрасневшись, на лбу высыпали капли пота.
– Товарищ маёр, – негромко позвал дед, – у ратанчика температура… Захворал, кажись, малый?
Когда приехал Киняпин с шубами, сеном и дровами на полмашины, ночь была глубокой. ГАЗ-66 с двумя ведущими мостами едва пробился сквозь сугробы.
Глава 3
«Бактериологическая диверсия»
1
Когда друг становится недругом, от него больше зла, пакости и неприятностей, чем от врага. Даже не обязательно, чтобы в том непременно было его участие. Достаточно, чтобы произошло нéчто, что сработало бы не в вашу пользу. Скажем: не вовремя выпал снег, а у вас на полях не убран картофель; или, как некстати, сломалась машина где-нибудь в Уссурийской тайге, вёрст этак за тридцать до пункта вашего назначения; или в деревне (или в городе) вдруг погас электрический свет, а вы проходите в это время мимо столба… И ведь что примечательно, что все эти злонамеренные акты проводятся им, незаметно, априорно, как бы шутя… Да что там «шутя», издевается по всей форме, тихо похохатывая в кулачок. Вот взять хотя бы крушение под лед «бобика» Вовы Бабенкова, в котором, слава Богу, до смерти никто не пострадал. Правда, Морёнов с двухсторонним воспалением легких и с ангиной в острой форме загремел в санчасть погранотряда. Чья тут заслуга? Чьё провидение? Но ведь и на этом не останавливается, друг ситный…
