Но мне никто не спрашивает.
Губы Ресовского кривятся в улыбке:
— Собираюсь закончить начатое и взять, наконец, своё.
С этими словами он хватает вопящую и брыкающуюся меня и тащит на кровать…
Однако на покрывало, которое успели сменить и очистить от пожухлых лепестков, опускает почти нежно. Вжимает мои запястья в подушку и целует — жадно, голодно. Губы, подбородок, шею, плечи…
Мне вовсе не больно, даже приятно — что уж лукавить. Приятно, когда такой мужчина, как Ресовский, желает тебя столь сильно. Но я всё равно отвожу глаза, скулю, не отвечаю ему…
Аристарх отстраняется, тяжело дыша. Выглядит, как безумный, — глаза горят, зрачки расширены, волосы всклочены. Садится рядом, на край кровати, отворачивается, горько вздыхает и спрашивает:
— Ты сильно любила его?
— Кого? — не понимаю я. Тоже приподымаюсь, сажусь за его спиной, тяну на себя одеяло.
— Вадима, — глухо роняет муж. — Ты звала его всю ночь.
Не оборачивается, прячет пальцы в волосах.
А меня пронзает — значит, ночью всё-таки был он: обнимал, успокаивал.
— Да, любила, — зачем врать? — Только… моя любовь его не спасла… Да ты и так знаешь…
Часто моргаю, глаза щиплет.
Зачем он вытягивает из меня то, что ранит? То стыдом, то болью? Что за утончённый садизм.
Хотя, судя по поникшим плечам, ему и самому несладко. Горько хмыкает в ответ на мои слова и произносит всё так же тихо:
— Наверное, он был очень хорошим, если его любила такая девушка, как ты.
— Очень, — соглашаюсь. — Только я не была хорошей. Как ты уже понял.
Ресовский оборачивается, берёт мою ступню — она помещается в его ладонь — подносит к губам и целует.
Такая нежная, интимная, чистая ласка…
— Ты — лучшая на земле, — говорит хрипло.
Поднимает на меня глаза, в которых я читаю невысказанное: «И прости за вчерашнее».
А ведь ничего дурного он, по сути, не сделал. Я и сама себе противна в том воспоминании — пьяная, похотливая, виснувшая на едва знакомого мужчину… И понимаю — то он сказал ей, не мне. Ей, чтобы она никогда больше не появлялась — отвратительная, гадкая, грязная.
А я… Я — его жена, его богиня. Во всяком случае, сейчас он именно так смотрит на меня.
— Как бы я хотел быть любимым тобой, — усмехается грустно. — Чтобы ты звала меня по ночам.
Пожимаю плечами — извини, ты не с того начал, чтобы получить любовь. Её не строят на фундаменте чужого горя.
— Ты купил меня, — напоминаю ему. — Дважды. Зачем тебе мои чувства? Ты и так можешь всё взять…
Он мотает головой с грустной улыбкой:
— Не могу. Это сломает тебя. А я… хочу, чтобы рядом со мной была солнечная девочка. Чтобы она смеялась. А не сломанная кукла с разбитым взглядом.
Находит мою ладонь в коконе одеяла, сжимает.
— И знаешь что, — неожиданно меняет тон, — у меня есть способ взбодрить тебя!
Удивлённо вскидываю брови.
— Алёна Темникова на сохранении, а выполнять обязанности моего референта — некому. Так что — с сегодняшнего дня выходишь на работу.
— Что?
— Что слышала, — он поднимается с постели. — Одевайся побыстрее, сейчас перекусим и поедем в офис знакомить тебя должностными обязанностями.
Ненормальный.
— Разве в организациях вроде вашей не запрещены романы на рабочем месте?
Теперь вскидывает брови Ресовский и улыбается так самодовольно:
— О, ты считаешь, что у нас роман.
Несносный!
— Темниковы женаты и работают на меня. И оба качественно выполняют возложенные на них задачи. — И Глеб тоже? Интересно, что известно Ресовскому об их родстве с Вадимом? — К тому же, — невозмутимо продолжает Аристарх, — компания не столько моя, сколько материна. Я там только генеральный директор. По сути — такой же наёмный работник.
Утешил! Иметь его мать в работодателях я точно не хочу!
Видимо, разглядев мои сомнения, он произносит:
— К сожалению, маме пришлось стать такой. Это она у нас в семье за мужика всегда была. Отец — учёный, романтик — вечно парил в облаках. А мать — держала нос по ветру. Это она поняла, что народная медицина, поставленная на рельсы маркетинга, принесёт баснословный доход. Сделала ставку — и не прогадала. По сути, мать, а не я должна значится в списке Форбс. Я за ум пять лет как взялся. До этого — прожигал и проматывал деньги, которые она с таким трудом зарабатывала.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В его голосе — тепло и гордость. Это удивляет меня. Свекровь произвела на меня удручающее впечатление. Но Аристарх, судя по всему, её искренне любит. Хотя он — её сын. Сыновьям положено.
Аристарх продолжает:
— Мама всегда хотела, как лучше. Даже невесту подыскала мне — хорошую девочку, дочь своей подруги. Мечтала о слиянии капиталов. А я ей все планы испортил женитьбой на тебе…
— На плохой девочке, — усмехаюсь горько. — Нищебродке, недостойной тебя.
Он фыркает и поправляет:
— На той, на ком сам захотел, — бросает мне уже в дверях: — Одевайся, чтобы была внизу через десять минут. А то повезу в офис в халате.
И уходит, оставляя меня в полном раздрае.
Как — КАК!!! — можно быть одновременно жёстким и нежным? Унижать и возносить? Указывать своё место и подавать руку? У меня кругом голова от этого мужчины. Но печальнее всего то, что из-за этой круговерти я не могу реагировать на него однозначно. Не могу ненавидеть. А если так пойдёт и дальше, то и вовсе научусь видеть в нём приятные стороны.
Это вообще нормально? Он вломился в мою жизнь, перевернул её верх дном, убил моего возлюбленного, выставил меня на торги, а я… пытаюсь найти в нём положительное?
Надеюсь, у меня не развивается стокгольмский синдром. Очень бы не хотелось.
Иду к шкафу — нужно выбрать наряд. Вообще-то идея выйти на работу не кажется мне такой уж неразумной. Это и впрямь сможет отвлечь от гнетущих мыслей.
Выбираю скромный брючный жемчужно-серый костюм. Под него — топ цвета зелёных яблок с едва заметной серебряной вышивкой. Что ж, весьма мило. Делаю строгий узел на затылке, выпуская лишь несколько локонов у виска.
Отражением в зеркале остаюсь довольна. Прихожу в столовую и, не застав там свекрови, с облегчением вздыхаю.
Аристарх подходит ко мне, берёт руку, целует:
— Отлично выглядишь.
— Угодила вам, шеф? — подумать только: мой муж будет моим же боссом. И почему я только сейчас понимаю, какая это засада?
— Более-менее, — он ведёт меня к столу, сам галантно отодвигает стул и помогает присесть.
— Ты распустил прислугу? — интересуюсь, расстилая на коленях салфетку.
— Нет, — говорит он и смотрит на меня, как на блюдо, — просто хочу поухаживать за тобой. Можно?
Как тут откажешь?
Несколько минут мы молча и чинно завтракаем — прислуга всё-таки появляется и накрывает на стол.
Потом он подвигает мне папку, всё время лежавшую справа от него и привлекавшую моё внимание.
— Это контракт. Прочти и подпиши.
Открываю документ и углубляюсь в чтение. По мере того, как прохожу пункт за пунктом, мои глаза распахиваются всё шире.
— Что значит «оказание услуг на безвозмездной основе».
Аристарх опускает приборы на скатерть, складывает руки на груди и, хмыкнув, начинает втолковывать мне, как малому ребёнку:
— Это значит, моя дорогая, что ты будешь работать бесплатно.
— Как так-то? — возмущению нет предела. Я ведь уже распланировала будущую зарплату, самостоятельность почувствовала.
— А так, Ника, — опускают меня с небес на землю, — ты — моя собственность. Я же не плачу своей кошке или собаке.
— Великолепно! Ты сравнил меня с домашним питомцем!
— А разве вы, девочки, это не любите? Всяких «кисок», «заек», «мимимишек»?
— Фу! Пошлятина!
— Рад, что ты разделяешь моё мнение. Но платить я тебе всё равно не буду. — Бросает взгляд на часы. — И поспешим — скоро первое совещание. Надо представить тебя коллективу.
Внизу нас ждёт роскошная машина. Мне предстоит сесть на заднее сиденье и оказаться в тесном пространстве рядом с Ресовским. И, несмотря на то, что салон достаточно просторный, места становится катастрофически мало, когда муж опускается возле меня.
