ли мы полностью доверять Михаилу Скоту в верности передачи императорских вопросов? Перед нами, однако, текст,
автором которого является именно он, придворный астролог. Все «Введение», особенно «Книга о частностях», является ответом на энциклопедический запрос Фридриха II. Но в какой степени всеобъемлющий характер этих вопросов связан с личными интересами Михаила Скота, а в какой — с интересами монарха? Почему не предположить, что астролог, претендующий на роль «самого верного среди прочих», приписал какую-то часть собственных вопросов своему августейшему покровителю? Он наверняка имел сильное интеллектуальное влияние на Фридриха II.
Следует обратить внимание на стиль изложения, который я постарался передать в переводе. Некоторые вопросы повторяются дважды, сформулированы сумбурно, что через несколько лет так раздражало шейха ибн Сабина в «Сицилийских вопросах». Разные страницы и разделы «Введения» вообще можно отнести к разным стилистическим регистрам: иногда автор предельно прост, иногда темнит. Следуя наказу императора, шотландский астролог не раз подчеркивает, что он пишет для простецов, pauperes intellectu, на разговорном языке, iuxta vulgare. Эта формула очень симптоматична.
Можно предположить, что в «вопроснике» он сознательно выбрал такой разговорный стиль, напоминающий нравоучительные exempla, которыми проповедники усыпали свои проповеди. Знала различные стили и ученая схоластическая латынь[157]. Бросается в глаза краткость и конкретность некоторых вопросов, которую мы уже замечали в других источниках. Как будто Фридрих II спешит задать как можно больше вопросов, экономя слова. Но является ли это особенностью его личного характера, его личной манеры выражаться, его личной жажды знаний? Или следует принимать во внимание литературный этикет и стилистический регистр? Михаил Скот, как и позже ибн Сабин, хотел предстать перед своими читателями участником настоящего диалога с императором. В начале третьего раздела «Физиогномики», третьего трактата «Введения» Михаил увещевает его:
«Советую вам: приглашайте ко двору докторов, магистров и талантливых от природы людей. Разговаривайте часто со многими, обращайтесь к их сердцам разумно и в домашней обстановке. Размышляйте о разном. Задавайте им вопросы, когда они с вами, и храните в сердце их ответы, дабы в дальнейшем и другие смогли вам помочь. Не уподобляйтесь сухой невозделанной земле, все отвергают за бесплодие. Поддерживай обучение наукам в твоем королевстве, устраивай диспуты в твоем присутствии, дабы восславился дух твой и увеличились твои природные дарования. Позаботься о том, чтобы править долго. Это будет так, если ты предашься добродетелям и будешь избегать пороков. Об этой морали мы еще расскажем тебе в ином месте, если Бог того захочет»[158].
Как видим, императорские вопросы становятся почти что частью придворного этикета, если не реального, то во всяком случае литературного. В научном трактате, написанном при дворе, следует постараться увидеть этот литературный этикет. Михаила Скота нельзя считать особым новатором в том, что он стимулирует любознательность государя. Скорее всего, он следует хорошо ему знакомой псевдоаристотелевской «Тайной тайных»: «Королю следует уважать знатоков законов, почитать священников, превозносить ученых, общаться с ними, выдвигать сложные вопросы, расспрашивать честным образом, скромно отвечать, самых ученых и благородных почитать особо, согласно статусу каждого»[159]. Но и банальным его призыв не назовешь, потому что далеко не все интеллектуалы и проповедники в те годы считали занятия наукой достойным делом государя, от которого ждали, напомню, мира и правосудия, а не философии. Не следует забывать, что сознательный клир считал образование и науку в целом своей прерогативой, оберегал ее так же ревниво, как сегодня соответствующие министерства.
Безусловно, Михаил Скот присоединился к Фридриху II потому, что этот монарх во многом соответствовал той модели просвещенного государя, в которой так нуждались европейские интеллектуалы со времен Иоанна Солсберийского, писавшего в середине XII века, что «необразованный король подобен коронованному ослу»[160]. Однако Михаил и сам создает образ своего монарха, он подсказывает ему вопросы, подобающие императору. Что в них — его личный интерес, а что — дань литературным, идеологическим канонам, отразившимся и в сознании Михаила Скота, и в сознании Фридриха II?
Я анализировал «Роман об Александре», чтобы показать, как образ взыскующего знания монарха мог отразиться в мировоззрении средневекового императора. Александр спускается в ад, чтобы расспросить о будущем, и возносится на небеса, чтобы увидеть землю посреди воды Мирового океана, как на тарелке. И Фридрих II желает знать, что представляет собой abyssus, бездна под землей, насколько одно небо отстоит от другого. Для традиционной космологии он требует «точного измерения», verax mensura. В третьей дистинкции «Введения» Михаил Скот приводит поучительную сказку (poetica fabula) о любознательном персидском царе, который хотел узнать, где находится центр мира. Ответить на вопрос вызвался какой-то крестьянин, прельщенный возможностью получить королевскую власть. Показав центр земли прямо у трона царя, он кончил дело тем, что вместе с соратниками сверг его, убил всех приближенных, а сам сел на престол. Так слишком возгордившийся своим могуществом современник Магомета был посрамлен, а сказка показала пример опасного праздного любопытства[161].
Вопросы Фридриха II большей частью традиционны для средневековой науки о природе: в разной форме они обсуждаются и у Беды Достопочтенного, в сочинениях, возникших позже, но приписанных ему, у Храбана Мавра, у Александра Неккама, в богатейшей и широко распространенной литературе о чудесах (mirabilia) вроде «Книги Немрода» (Liber Nemroth). У Гильома Коншского и других шартрцев заимствована платоновская по своему происхождению проблематика души мира, anima mundi, бывшая предметом ожесточенных споров в XII веке: сильно было искушение отождествить платоновскую «душу мира» с животворящим Духом, одним из лиц Троицы. Как мы увидим позже, мировоззрение Михаила Скота, несмотря на знакомство с арабской наукой, было глубоко укоренено в христианской философской традиции. Это отразилось и на вопросах Фридриха II.
Не следует также отрицать зависимость этого круга проблем от античной науки — большинство их уже обсуждалось во времена Аристотеля и задолго до него. Взять хотя бы природу вод. Об интересе Фридриха II к ним как к средству лечения и профилактики свидетельствуют несколько связанных с ним медицинских сочинений. Он наверняка знал о целебных свойствах источников к северу от Неаполя, вокруг Поццуоли, и мог заинтересоваться их природой. Вопросы о природе вулканических явлений столь же традиционны, как вопросы о воде. Более того, сам термин «вулкан» возник в античном естествознании из наблюдений над островом Вулькано в Эоловом архипелаге, который греки называли Гефестиадой. В современной науке два типа вулканической активности получили наименование по островам Стромболи и Вулькано. Фридрих II, словно предшественник современной вулканологии, приводит примеры, которые свидетельствуют о его личной заинтересованности и личном знании, ведь Этну и острова Эолова архипелага близ Сицилии он мог не раз наблюдать в действии. Однако ответ, который Михаил
