Получив мое согласие, Стив воспрянул духом и попросил позвонить ему по возвращении.
— Хорошо, — рассеянно сказал я. — А твой отец часто бывал во Франции?
— Во Франции?
— Слышал когда-нибудь о такой стране? — спросил я.
— А… — Он не был расположен к шуткам. — Часто. В Лонгшане, Сен-Клу… Почти везде.
— А в других странах? — спросил я, засовывая свинец в одежду для взвешивания.
— А? — обескураженно переспросил он. — Что ты имеешь в виду?
— На что он тратил деньги?
— В основном объективы покупал. Например, такие длиннющие телевики. Ну, в общем, всякие новинки.
Я положил седло и одежду для взвешивания на контрольные весы и добавил еще одну свинцовую накладку в фунт весом. Стив встал и подошел ко мне.
— А почему ты об этом спрашиваешь?
— Да так, просто, — ответил я. — Хотел знать, чем он увлекался помимо скачек.
— Кроме фотографии, его ничего не интересовало. Он все время снимал где только можно.
В назначенное время я вышел на дополнительный заезд. Это был один из тех редких дней, когда все складывается хорошо. Охваченный чувством беспричинной радости, я спешился у загона для расседлывания и подумал, что не променяю свою жизнь ни на какую другую. Жизнь, от которой балдеешь больше, чем от героина.
Моя мать, вероятно, умерла от героина.
Мать Стива лежала в одиночном застекленном боксе. Прозрачные стены отделяли ее от других больных, но не скрывали от нескромных, любопытных взглядов. Занавески, которые могли бы скрыть ее от всеобщего обозрения, не были задернуты. Самое отвратительное в больнице то, что человек не может остаться в одиночестве. Люди стесняются своей беспомощности и не хотят, чтобы это видели другие.
Мари Миллейс лежала на спине, укрытая простыней и тонким синим одеялом. Грязные, взлохмаченные волосы разметались по двум плоским подушкам, положенным под голову. Лицо было ужасно.
Царапины и ссадины, оставшиеся после воскресной ночи, теперь сплошь покрылись темной коркой. Рассеченное веко зашили: оно ужасно распухло и почернело. На малиновый нос была наложена гипсовая повязка, державшаяся с помощью белого пластыря на лбу и щеках. Приоткрытый и тоже припухший рот был пурпурного цвета. На теле были отчетливо видны следы кровоподтеков: малиновых, серых, черных и желтых. Еще в воскресенье я видел, что Мари порядком досталось, но то, что сейчас предстало моим глазам, описать было невозможно.
Услышав шаги, она чуть-чуть приоткрыла заплывший глаз. Подойдя поближе, я заметил на ее лице некоторое смущение, словно меня она ожидала увидеть менее всего.
— Меня Стив попросил заехать, — объяснил я. — Он сам не смог приехать из-за ключицы. Он пока еще не может сесть за руль… еще денька два не сможет.
Глаз закрылся.
Я взял стоявший у стены стул и, пододвинув его к кровати, сел рядом. Она снова открыла глаз и, подняв с простыни руку, медленно протянула ее мне. Я взял ее, и она отчаянно вцепилась мне в ладонь и сильно сжала ее, словно стараясь найти поддержку, успокоение и обрести уверенность. Но скоро силы, питавшие ее порыв, угасли, она разжала руку и безвольно уронила на одеяло.
— Стив говорил вам про дом? — спросила она.
— Говорил. Мне очень жаль. — Слабое утешение, но большего я предложить не мог.
— Вы были там? — спросила она.
— Нет. Мне об этом рассказал Стив сегодня днем на скачках.
Ее распухшие губы с трудом складывали слова, речь была невнятной.
— У меня сломан нос, — сказала она, перебирая пальцами одеяло.
— Знаете, я тоже как-то сломал нос, — принялся рассказывать я. — И мне тоже наложили повязку, в точности, как у вас. Так вот, через неделю у вас и следа не останется.
Она промолчала. Не верит.
— Да вы сами убедитесь, — убеждал ее я.
Мы разом замолчали, как это бывает, когда сидишь у постели больного. Вот в чем неудобство отдельной палаты, — подумал я. В общей, например, когда кончается весь набор банальностей, всегда можно обсудить ужасные симптомы болезни соседа.
— Джордж говорил, вы тоже фотографируете, как он, — вдруг сказала она.
— Нет, не как он, — ответил я. — Таких, как Джордж, можно по пальцам пересчитать.
Ей это было приятно, и она попыталась улыбнуться.
— Стив мне сказал, что перед пожаром вы унесли из дома негативы Джорджа, — сказал я. — Очень своевременно.
Улыбка исчезла, и лицо постепенно приняло страдальческое выражение.
— Сегодня приезжала полиция, — выдавила она, а потом вздохнула и тяжело задышала. Ей не хватало дыхания, и из горла вырвался резкий звук.
— Сюда приезжала? — спросил я.
— Да. Они сказали… О, господи… — Она глубоко вздохнула и закашлялась.
Я накрыл ладонью ее лежащие на одеяле руки и твердо сказал:
— Не надо волноваться. А то еще сильней заболит. Просто сделайте медленно три глубоких вдоха. Или больше, если нужно. Пока не успокоитесь, не говорите.
Некоторое время она лежала молча. Постепенно дыхание стало ровнее, напрягшееся под одеялом тело расслабилось. Наконец она сказала:
— Вы гораздо старше Стива.
— На восемь лет, — уточнил я, отпуская ее руку.
— Нет. Гораздо… гораздо старше. — Она замолчала. — Не могли бы вы дать мне воды?
Вода стояла на тумбочке возле кровати в стакане с изогнутой трубкой. Я поднес трубку к ее губам, и она сделала несколько глотков.
— Спасибо. — Она снова замолчала, а потом вновь продолжала, на сей раз гораздо спокойнее. — Полицейские сказали… Полицейские сказали, что это был поджог.
— Вот именно.
— Вас… это не удивляет?
— А чего можно ожидать после двух ограблений?
— Керосин, — сказала она. — Пятигаллонный бак. Полицейские нашли его в холле.
— Керосин был ваш?
— Нет.
Снова наступило молчание.
— Полицейские спрашивали… были ли у Джорджа враги. — Она беспокойно повернула голову. — Я сказала, нет, конечно… а они спросили… не было ли у него чего-то такого, что кто-то очень хотел…
— Миссис Миллейс, — деловито сказал я. — Они не спрашивали, были ли у Джорджа фотографии, которые бы хотели украсть или сжечь?
— У Джорджа их… не было, — с жаром возразила она.
Ошибаетесь, подумал я.
— Послушайте, — медленно сказал я, — может быть, вы не хотите, чтобы я… может быть, вы мне не доверяете… но, если хотите, я мог бы посмотреть эти негативы. Тогда будет ясно, есть там что-то или нет.
Помолчав, она спросила:
— Сегодня?
— Ну конечно. Если там ничего такого нет, можете сказать об их существовании полицейским… если хотите.
— Джордж — не шантажист, — сказала она. Слова, вырвавшиеся из распухшего рта, звучали странно, искаженно, но в голосе слышалась страстная уверенность в невиновности мужа. Она не говорила: «Я не верю, что Джордж мог кого-то шантажировать», но — «Джордж — не шантажист». Впрочем, видимо, какие-то сомнения у нее были, иначе она отдала бы негативы полицейским. Уверена и в то же время не уверена. Чувства подсказывали одно, разум — другое. Бессмыслица, которая, однако, имела смысл. Ведь кроме этой безотчетной веры, у нее почти ничего не оставалось. И сказать ей, что она ошибается, у меня язык не поворачивался.
У соседки я забрал три металлических ящика — ей, оказывается, сказали, что там лежит всякая мелочь, которую не заметили грабители, — и она устроила мне экскурсию по пепелищу.
Даже в темноте было видно, что спасать уже нечего: пять галлонов керосина сработали наверняка. От дома остались одни стены. В воздухе висел едкий запах гари, каждый шаг отдавался скрипом. И к этому варварски разрушенному семейному очагу должна была вернуться Мари.
С ящичками, в которых хранилось дело всей жизни Джорджа, я поехал домой и остаток вечера и половину ночи просматривал его слайды на гладкой белой стене гостиной.
Его талант не имел себе равных. Раньше я видел отдельные его фотографии, разбросанные в книгах, журналах и газетах. Теперь, когда они предстали перед моими глазами все вместе, я снова и снова испытывал глубокое потрясение цепкостью его видения мира. Он, словно художник, запечатлел самую суть схваченного мгновенья, ничего не упуская и не обременяя снимок лишними деталями. Настоящий мастер.
Здесь были лучшие его фотографии со скачек. Десятки портретов: несколько павильонных, но в большинстве своем — репортажные. Во всех них Джорджу удавалось запечатлеть мимолетное выражение душевного состояния.
Франция, Париж, Сен-Тропе, велогонки, рыболовецкие доки. Трудно было представить, что эти снимки и фотография той парочки в «Лапэн д'Аржан» сделаны одним человеком.
Закончив просматривать третий ящичек, я отложил его в сторону и стал думать о том, каких фотографий Джордж не делал.
