— Ищи его лучше, — проворчал Меркулов. — Что это еще за летающие контейнеры? Ты прежде с таким сталкивался?
Турецкий покачал головой.
— Вероятнее всего, это какая-то радиоуправляемая штука. Мы имеем дело с суперпрофессионалами, надеюсь, Саша, ты теперь это наконец понял?
— Или с людьми, которые привлекли такого профессионала, — добавил Турецкий. — У этой чудесной машинки могла быть программа, куда ему нужно лететь.
— В таком случае еще хуже. Вот я тебе и говорю: ищи! Не теряй времени!
Незадавшийся день Турецкий посвятил поискам лимузина и руководил ими, не выходя из офиса. К операции были подключены еще два следователя Генпрокуратуры и полтора десятка оперативников МУРа. Каждые полчаса у Александра Борисовича звонил телефон. К четырем часам набралось тринадцать машин, по описанию и времени проката более-менее подходивших под искомую.
К семи часам у Турецкого был отчет о слежке за Олегом Буцаевым. Первую половину дня он провел на «Мосфильме», где готовил оборудование к трюку для картины Мэдисона. Как сказал Буцаев какому-то приятелю, похищение похищением, а трюки никто не отменял. Прямая связь его с авиамоделью на крыше детского сада исключалась.
Наконец, к девяти вечера помощники Турецкого сфокусировали внимание на прокатной фирме
«На крыльях удачи». Лимузин был арендован неизвестным лицом, описанным сотрудником фирмы как молодой человек неопределенной наружности. Насколько молодой? Лет эдак от восемнадцати до тридцати. А почему молодой человек остался не идентифицирован? Потому что он арендовал машину по паспорту Алябьевой Любови Григорьевны, 1945 года рождения. Эту досадную оплошность сотрудники фирмы проглядели, очевидно, потому, что молодой человек заплатил за аренду несколько больше обычной таксы.
Еще некоторое время спустя выяснилось, что Алябьева Любовь Григорьевна, 1945 года рождения, работает нянечкой в детском саду, расположенном по адресу… улица Эйзенштейна, дом № 6. В телефонном разговоре Любовь Григорьевна сообщила, что в пятницу паспорт у нее вдруг куда-то пропал, а потом мистическим образом нашелся.
Турецкий грустно рассмеялся и поехал домой.
Жена обрадовалась, что он в кои-то веки рано вернулся домой и наконец сможет хоть как-то помочь по хозяйству, а именно — подключить новую стиральную машину. Александр Борисович возмутился, но, приняв душ, взялся за дело. Это была американская машинка «Вирпул». Смысл замены ею предыдущей заключался в том, что эта, новая, была с вертикальной загрузкой белья и, следовательно, занимала гораздо меньше места. Что для ванной комнаты Турецких, с точки зрения Ирины Генриховны, было весьма полезным. Турецкий ворчал, ругался, но в конце концов увлекся процессом. Машинка действительно была узенькая. Изящная такая машинка.
Ирина, то и дело забегавшая посмотреть, как идут дела, не в меньшей степени радовалась тому, что Турецкий хоть таким образом переключился со своей проклятой работы на что-то другое. Процесс был не так уж прост и занял часа полтора. За это время жена принесла Турецкому в ванную тарелку с бутербродами и две чашки чая…
Когда она зашла забрать пустую посуду, то увидела странную картину. Турецкий курил, сидя на полу, и, уставившись на «Вирпул», бормотал что-то странное:
— Машинки? Машинка? Или все-таки машинки?
— Саша, ты когда-нибудь, наконец, закончишь? — не выдержала Ирина. — И сколько тебя можно просить не курить в ванной?!
— Вспомнил, — сказал Турецкий. — Не машинки, а микромашины! — Он поднял голову. — Ты о чем это? А! Все уже давно готово, принимай работу.
ЕРМИЛОВ
«Вы закончили физический факультет Новосибирского университета. Это очень хорошо, что вы не боитесь так резко изменить свою жизнь. Мы приветствуем в наших стенах людей с жизненным опытом и иным образованием. Кстати, оно помогло вам на экзаменах?»
«Вряд ли».
«Итак, Илья Ермилов, на предыдущих экзаменах вы набрали столь значительную сумму оценок, что сейчас, на собеседовании, вам достаточно получить всего один балл, чтобы преодолеть вступительный барьер. Вас это не смущает?»
«Немного».
«А поскольку меньше одного балла поставить все равно нельзя и раз уж вы пришли на собеседование, то можно говорить о чем угодно: о футболе, о женщинах. Давайте просто поболтаем. Расскажите какой-нибудь свежий анекдот».
«Я не люблю анекдоты».
«В жизни не встречал человека, который не любит анекдоты! Удивительно, и даже не знаю, что сказать. Удивительно!.. Ну ладно. Вот скажите: вы знаете, что, если хотя бы один выпускник режиссерской мастерской начинает работать в большом кино, считается, что курс был удачным? Как вы к этому относитесь?»
«Но есть же вторые режиссеры, помощники режиссеров, ассистенты, много и других смежных профессий в кино. Режиссеры монтажа, например. Они же все откуда-то берутся? Разве не из оставшихся девяноста процентов?»
«Совершенно не обязательно. На съемочную площадку люди приходят откуда угодно. Но речь не о том. Это вас устроит, Илья? Только честно. Быть ассистентом, бегать за кофе, сигаретами? Ездить за проспавшими артистами? Бесконечно выслушивать чужие „гениальные“ идеи? Делать вид, что так оно и есть? Знаете, сколько бреда выльется на вашу голову? Вы готовы к этому? Вас устроит такая работа? Это действительно то, чего вы хотите?»
«Вообще-то не думаю. Полагаю, что нет. Я сам буду снимать кино. А за сигаретами никого посылать не стану, потому что не курю».
«И какое же кино будете делать сами?»
«Простите, не понимаю».
«Ну, какое кино вы собираетесь снимать? Веселое? Или, может быть, мелодрамы? Триллеры?»
«Я вас не понимаю».
«Что вы не понимаете? Вы поступаете на режиссуру и не знаете, что станете снимать?»
«Можно задать встречный вопрос? Вот у вас бумажник из кармана высовывается. Сколько в нем денег?»
«Это несколько… неожиданно. Не помню, рублей пятьсот. Впрочем, сейчас посмотрю… Вот. Четыреста семьдесят. И мелочью еще десять. Что с того?»
«А сколько денег будет завтра к вечеру?»
«Да как же я могу об этом знать?!»
«Вот видите. А хотите, чтобы я сказал, что сделаю через несколько лет. А моя голова посложнее устроена, чем ваш бумажник, там карманов гораздо больше, не сочтите за нескромность».
…На четвертые сутки поступления, когда приятное возбуждение улеглось, когда малореалистичный поначалу факт приобщенности к альма-матер отечественного кинематографа стал потихоньку элементом повседневного быта, когда уже позвонили с поздравлениями отец из Лондона (он был радиожурналистом на Би-би-си) и мать из Новосибирска (она работала преподавателем физики в университете), Ермилов на рассвете, глядя в потолок, на котором мелькали редкие отсветы проезжающих машин, сочинил сценарий. Выдающийся. Однозначно гениальный. За тринадцать с четвертью минут. И его надо было срочно снимать. Точнее, Ермилов придумал только сюжет, а вот как писать сценарий, он представления не имел. Он, в конце концов, не сценарист, а режиссер. Хоть и будущий. Конечно, такой сценарий больше подошел бы какому-нибудь матерому режиссеру вроде Вуди Аллена или Стивена Мэдисона, но ведь надо дерзать! Гениальность самой идеи сомнению не подлежала, но он не был уверен, что сможет адекватно переложить ее на бумагу. Надо было с кем-то срочно посоветоваться. С отцом? Но тот увяз на своем английском радио по уши и вряд ли смог бы по достоинству оценить что-нибудь, не касающееся предвыборной борьбы тори и лейбористов. Мать жила в академгородке и, как делается кино, понятия не имела, хотя вкус, нельзя не признать, у нее был недурственный.
Плотников! Ермилов подскочил на постели. Надо позвонить Плотникову, как он сразу не догадался. С кем же еще поговорить о будущем фильме, как не со своим преподавателем, мастером, ведь так во ВГИКе называют руководителей групп, то бишь мастерских. А уж ему повезло так повезло: Артем Александрович Плотников был человек незаурядный во многих отношениях. Еще вполне молодой, он благодаря своей последней картине «Камнепад» был хорошо известен в Европе, чем в этот момент в России вообще мало кто мог похвастаться.
На вступительных экзаменах, правда, Плотников почти не появлялся, мелькнул на собеседовании, написал на доске два своих телефона, разрешил звонить «в любое время суток, кроме интервала с 11 утра до 9 вечера», предложил задавать вопросы, но тут его попросили на несколько минут зайти в ректорат. После получасового ожидания его помощница Ольга Александровна Боровицкая (второй педагог, на институтском сленге — подмастерье), молодящаяся между седьмым и восьмым десятком дама с вечно незажженной сигаретой между пальцами, унизанными всеми мыслимыми драгметаллами, сказала:
— Ребята, не расстраивайтесь. В эти дни у Артема Александровича очень напряженный график. А тут еще японцы приехали, пытаются уговорить его снимать фильм об императорской семье. Там у них через год-полтора принцесса должна мальчика родить, они вот заранее такие вещи планируют, акция национального значения, понимаете ли.
