Я за примусом слежу.
Тлеет день в оконной нише,
за окном — чердачный вид,
скачет по соседней крыше
воробей закатно-рыжий
и вопит: — Пюви! Пюви!
Он сидит. Лицо крестом.
Руки брошены на стол.
— Я бездетный, я раздетый,
обо мне смердят газеты,
деться некуда из хлева.
Детство, где ты? Краски, где вы?
Этот мир тузов и девок,
сделок — вот бы подороже —
брутов, лезущих из кожи, —
не увидеть, переделать,
пересилить — невозможно…
Матерь Божья!
Ходит длинными шагами,
ходит, будто настигают —
страх ли, страсть, его сестра?
Я размалываю кофе,
я скальпирую картофель:
мэтру ужинать пора.
Что добавить? Это было —
не устану вспоминать.
Время сивою кобылой
протрусило мимо нас.
В добрый час! Но мы-то, грешные,
жалкие от немоты, —
пусто краски нам замешивать
и натягивать холсты…
Осень. Восемь пополудни.
Людно празднуются будни.
Кисти немы, кости ниц…
Вот сижу: седой, небритый,
бывший — битый и забытый —
твой слуга и ученик…
Осень. Сложены тетрадкой
титры канувшего сна.
А у нас на Петроградской
ходит тайная весна.
1969
НА ПЕТРОГРАДСКОЙ
1
Где-то там, на Петроградской,
в старом доме у метро,
дремлет Эйлер над тетрадкой
с уравнением Клеро.
Тени длинные крадутся
от неонов во дворе,
вышла в кухню тётя Дуся
за кофейником смотреть.
Тишина такая в мире,
будто вдруг не стало слов:
Эйлер в маленькой квартире
тихо дремлет за столом.
(Кто я? Мирный обыватель,
У меня халат на вате,
кресла, древние, как мир,
да ампирные кровати —
вот и весь старик. Аминь.)
2
Где-то там, на Петроградской,
в стороне весёлых снов,
тени движутся украдкой
у любимой под окном.
Я взлетаю к ней на пятый
и, дыханье затаив,
различаю еле внятный
каблучков речитатив.
Что за встреча у порога!
(Впрочем, не об этом речь…)
— Я не поздно? Ради бога,
собирайся поскорей!
Девять бьёт. Улыбку пряча,
говорит она хитро:
— Понимаешь, вот задача
с уравнением Клеро…
— Мы же званы на варенье!
Верно, ждёт давно старик.
Я не смыслю в уравненьях,
лучше с ним поговори…
3
Где-то там, на Петроградской,
вянут флоксы фонарей;
в хороводе залихватском
пляшут тени во дворе;
время тянется, как невод,
мы у Эйлера в гостях;
говорю со старым Лео
о футбольных новостях,
о погоде, о природе,
о превратностях судьбы —
или что-то в этом роде,
я подробности забыл…
Галка пишет интегралы,
кофе стынет на столе,
рассуждают — боже правый! —
о проблеме Дирихле.
Мне же с миною дурацкой
только слушать и молчать.
4
Где-то там, на Петроградской,
бьёт одиннадцатый час.
Лето. Ночь идёт по крышам
Петроградской стороны.
Говорю ей строго: — Тише!
Дети спят и видят сны.
1969
* * *
Я все свои сроки просрочил —
и нет обойдённых обочин
с травой не примятою сорною,
и звёзд не осталось не сорванных…
Другими написаны гимны,
и в гимнах воспеты другие.
Но есть ещё южные ночи
и песен слова беспризорные
и разные истины спорные…
И есть этот мир, между прочим,
в котором я счастье просрочил,
но выгадал вящие доводы
в защиту теорий порочных…
Так выпьем по этому поводу!
9 ноября 1969
* * *
Стихотворенью смертный приговор
я вынес. В нем не удалось ни строчки.
Оно ещё живёт — чудесной ночи
дыханьем, первозданным волшебством
и ожиданием чудес как будто…
но непомерны рифмы, атрибуты,
и — слёзы прочь! — о нем зачем судить?
А ночь в калоши тёплые обута,
чтобы души своей не простудить.
Бредёт, бредёт сырая ночь в пространстве,
затем, чтоб нас винить в непостоянстве!
Но за душой её не проследить…
А может быть, и есть её душа
стихотворенье это? Нет, ничуть!
Оно лишь ритма повторяет шаг,
с которым дождь идет и я влачусь.
По мостовым, звенящим мостовым,
по дну канавы, по листве травы
бежит, бежит серебряный поток,
и я влачусь, насупленный Катон.
— Прощай, печальное стихотворенье,
ты, мотыльку подобное, чей путь,
увы, и до утра не дотянуть,
нечаянный, как грусти озаренье!..
4 марта 1970
* * *
Скука ли? Голод? Чёрт ли их гонит?
Трое студентов в товарном вагоне,
книги забросив, на юг уезжали —
разве не жаль их?
В Харькове пышном пыльные крыши,
вдоль тротуаров рассыпаны вишни,
ходят лениво, как зебры, трамваи —
припоминаю…
Всё как в романе: в Красном Лимане
власти на нас обращают вниманье.
Бог им заступник, а мы их прощаем —
служба такая!
Бродят на свете взрослые дети —
что с ними делать, куда бы нам деть их?
Тот, кому встретить таких доведётся,
пусть улыбнется.
12 мая 1970
БЕЗВРЕМЕНЬЕ
Двадцать пять столетий
ничего не будет.
Ходят по планете
маленькие люди.
Для чего нужны мы ей,
злые, я и ты, —
мы, неотделимые
от своей мечты,
от своих придуманных
маленьких скорбей,
от своей неумной
верности себе?
14 мая 1970
ОЛОНЕЦКОЕ ВОССТАНИЕ
Дай, Спасе, мне
от ран батожных выжить,
в овражках, в Заонежье
отлежать…
Един пожар за мною остров Ки́жи,
как лезвие сапожного ножа!
Не мне, не мне —
моей России в спину —
неметчина, немыслимая ложь! —
сиятельной рукой Екатерины
направлен тот неимоверный нож!
В который раз ты мать моя, Россия,
вручаешь мне, о мать, в который раз
свои дожди
неверные, косые,
тоску
и зоркость азиатских глаз?
От батогов в рубцах спина и ниже…
Бог знает,
сколько дней осталось мне…
Не Китеж, нет,
я вижу остров Кижи
покоящимся на озёрном дне.
И значит, не бывать тому, что было:
что ты дала, другая отняла,
и ляжет слой таинственного ила
на эти купола, колокола…
Не Вит Сивош, не Фёдор Конь, а некто,
О ком еще история молчит…
…Окраина Гражданского проспекта,
белёсые, как вымя, кирпичи.
18 мая 1970.
* * *
Прощай! Нам плакать не о чем:
исполнялась весна.
Все остальное — мелочи,
они не стоят нас.
Плохое и хорошее,
которое прошло,
да будет свято прошлое —
оно не стоит слов.
7 июня 1970
ПОДРАЖАНИЕ ГАРСИА-ЛОРКЕ
Скучный-прескучный город
ночью окутан длинной.
Забраны плотно шторы,
поблескивают витрины.
Споры давно исчерпаны.
Шторы, словно ресницы,
в окнах повисли чопорно.
Но никому не спится…
Висят с разводами шторы
на окнах ночных гостиных…
Обходит угрюмый город
злая цыганка Марина.
Ее вороные косы
мерцают отливом медным.
Пудель с розовым носом
шагает за нею следом.
— Это ли скучный город? —
кричит Марина. — Не верю!
Эй, поднимайте шторы!
Эй, отворяйте двери!
Грежу я наяву ли
домыслами пустыми?
Где же провалы улиц
с тусклыми мостовыми?
Он встрепенулся, город,
стал многолюден, светел…
— Будьте, — кричит Марина, —
веселы, словно дети!
Что карнавалы в Риме,
Генуе или Ницце!
Масок не нужно — имя
тщетно скрывают лица.
Скучный-прескучный город
полон весельем, смехом,
точно смеются горы
многоголосым эхом.
Где-то пляшет Марина,
в общем гомоне тонет,
волосы длинные-длинные
и звёздочка на ладони.
До первых лучей рассвета
царит неслыханный праздник.
Зову я: — Марина, где ты?
Она меня только дразнит.
Махнет рукой, улыбнется,
опять в толпе растворится…
А город в ответ смеётся
и песни летят, как птицы.
По асфальту звёздных дорожек
