Тимофей выхватил щипцами из горна красный уголек, услужливо протянул гостю.
– Успеете, ребята, заказ выполнить? – спросил Лапин, откашлявшись после крепкой затяжки. – Подковы нам очень нужны. Много коней некованых.
Гостю надо отвечать серьезно. Иван Алексеевич ходит у командира отряда как бы в помощниках. Комиссар.
– Должны успеть, – Тимофей смотрит на парней. – Правильно я говорю?
– Стал быть правильно, раз надо, – за всех ответил Северька.
– Лучше с избы на борону прыгнуть, чем не успеть, – ударил себя по ляжкам Федька.
Каждое утро парни уходили в кузницу. Тимофею помощники нравились. Он, видимо, сказал об этом командиру, поэтому новый наряд в кузницу не присылали. Да друзья и сами не против такого решения. Могучему Северьке нравилась игра с молотом, нравился звонкий перестук и снопы красных искр. Лучке – тому лишь бы с друзьями быть. А Федьке – везде хорошо. Тем более что он упросил Тимофея сковать нож. Тимофей мужик добрый, а потом надо как-то отблагодарить своих помощников, обещал сковать нож всем на зависть.
Федьке хотелось иметь нож массивный, с длинным и широким лезвием. Тимофей спорить не стал, только сказал улыбаясь:
– С таким разбойным кинжалом на большой дороге стоять. А потом, знаешь, как на Кавказе говорят: чем длиннее кинжал, тем храбрость короче.
Федька кавказской мудрости не поверил, рукой махнул, ответил свое.
– Значит, человек с шашкой – совсем трус. А с пикой – и того боле. Врешь ты, однако, про кавказцев.
Тимофеева работа Федьке понравилась. Лезвие отливает холодным синеватым блеском. Хищно суживается конец ножа. Парень целый вечер строгал, сделал деревянные ножны, обшил их кожей.
Потянулись к Тимофею и другие партизаны с заказами. Но кузнец разом всем отказал – материалу нет.
Как-то вечером через рассыльного вызвали Федьку в землянку к Ивану Алексеевичу. Федька пошел без большой охоты.
– Расскажи, как ты вчера вечером развлекался.
Федька сделал непонимающие глаза, но про себя подумал: «так и есть, про драку разговор пойдет».
– За что ты партизана из второй сотни избил?
– Ну, уж и избил… – Федька почувствовал, как лицо растягивает дурацкая ухмылка. – Поговорили малость.
– А ты расскажи.
– И рассказывать вроде, Иван Лексеевич, нечего. Ударил два раза и все. А он с ябедой пошел?
– Другие сказали. Не он… А за что?
– За дело. И чо вы за него заступаетесь?! – недовольно зачастил Федька. – Ну, подрались. Мало ли мы друг другу у себя в поселке носы били.
– В поселке, да не в отряде.
Дрался Федька по делу. Но как обо всем этом расскажешь Ивану Алексеевичу? Вчера вечером возвращался он от знакомцев в свою прокопченную табачным дымом землянку. Остановился под темными деревьями по малой нужде и засмотрелся на покрытое звездной изморозью небо. Хорошо слышно, как переговариваются около землянок партизаны, фыркают лошади. Вот тогда-то и услышал Федька со стороны лазарета женский голос. Парень приподнял ухо шапки, прислушался. Говорила Устя. Разобрал слова: «Пусти, отстань!» В голосе девки злое отчаяние.
«Это кто же над посельщицей изгаляется?» Федька кошачьим шажком скользнул в темноту. Меж деревьев он увидел две фигуры. Незнакомый парень хватал Устю длинными руками, тянул к себе.
– Закричу сейчас! – это опять Устин голос.
– Ах ты, гад! По чужим огородам лазить! – Федька рванул парня к себе. Схватил левой рукой за пуховый шарф, правой ударил в широкий подбородок. Парень ухнул на снег, хотел было тотчас подняться, но Федька изловчился, пнул обидчика в живот.
Устя схватила Федьку за руку.
– Не надо. Хватит ему. Больше не пристанет.
Федька оттолкнул девку, пьянея от радостной злобы, снова кинулся к парню. Тот уже был на ногах, но не успел увернуться от удара.
Остыл Федька разом. Он помог парню подняться, легонько подтолкнул его в зад.
– Ковыляй отсюда. И по этой тропинке больше не ходи. Изувечу.
Парень, всхрапывая, скрылся в темноте. Федька поднес руки к глазам, увидел на них темные пятна, принялся снегом смывать кровь.
– Пойдем к нам. Теплой водой умоешься, – позвала Устя. Но Федька отказался.
– Ничего, и так сойдет. А ты про этот шум Северьке не говори. Изведется.
– Если кто пристанет – тебе лучше скажу.
– Во-во, – обрадовался Федька. – Я их быстро отважу.
Иван Алексеевич – все-таки, видно, он учителем был – понял, что не может Федька рассказать про драку.
Федька про себя буркнул, облегчил душу: только-то догадался, короста хромая.
О причинах драки Федька так и не рассказал, но за короткую беседу успел взопреть. Иван Алексеевич вроде и не ругает, а нелегко его слушать.
– Ладно, – сказал Федька на прощание, – я понял. Драться зазря не буду. Только, вот те крест, не зазря я вчера подрался.
– Не подрался, а избил.
– Ну, уж и избил, – Федька снова почувствовал, как непрошеная ухмылка растягивает лицо.
Чуть не каждый день в лесной отряд прибегали новые люди. В землянках становилось тесно и шумно. По приказу командира партизаны перековали коней, ремонтировали седла, точили шашки. Из глубины леса охотничьи наряды привозили туши медведей, коз, сохатых. Распоясавшим кушаки при виде мяса пришлось снова подтягиваться. Мясо на кухню поступало сытной, но все же нормой. Остальное – переваривали в больших котлах, складывали про запас.
По всему чувствовалось – быть переменам.
Вскоре друзьям удалось участвовать в деле. Дело небольшое, но все же дело. Сотня Николая Крюкова отбила семеновский обоз. Партизанам повезло: запаслись хлебом, патронами. У одного из возниц отобрал Федька банчок спирта и спрятал в своих переметных сумах.
А в конце зимы, когда прибыли гонцы от главных партизанских войск, отряд Осипа Смолина вышел из леса. В два дня заняли несколько сел. Под свист и стрельбу врывались на широкие улицы, рубили семеновские гарнизоны. Можно бы гнать беляков и дальше, но командиры не рискнули далеко уходить от леса. Да и коней надо было поддержать: подотощали кони в тайге.
Через неделю семеновцы подтянули войска. Начались бои. Партизаны оставляли захваченные села, а через день-другой возвращались, лихо выбивая белых.
Но где-то совсем близко гудели большие бои. Подходили партизанские соединения, и подходила Красная Армия.
Шел последний год Гражданской войны в Забайкалье.
V
Весной, по теплу, опустели заимки. Скот угнали в поселок. Нечего больше делать на заимках. Да и в поселке сейчас работа не ахти какая. Кто хлеб сеял – уже отсеялся. Многие же посеяли столько, что пока будут молотить – съедят.
До покоса далеко. Мужики днями сидели на завалинках, дымили самосадом.
В поселке стали появляться чужие люди. Приезжали семьями, со скотом; останавливались табором на лугу, у самого берега грязной и топкой речушки, впадающей в Аргунь.
– За границу подались, – судачили на завалинках. – Что только делается на белом свете.
Вся громадная луговина пестрела палатками, телегами, яркими бабьими сарафанами. Прибывали все новые и новые обозы, зажигали дымные кизячные костры, останавливались в последней надежде: авось Бог даст, разобьют, порубают большевиков, и можно будет повернуть коней обратно к просторным крестовым домам, к уверенной стародавней жизни. Дальше-то все равно ехать некуда. Дальше чужая земля, Китай.
Мужики заходили в поселок. Большинство прохаживались по улицам в начищенных до блеска сапогах, в распущенных рубахах. Расчесанные бороды окладисто лежали на груди. Справный народ.
Но ходили и в ичигах, в жирно смазанных дегтем ичигах.
Бабы в поселке появлялись редко. Не до того. Подоткнув подолы юбок, бегали по теплому полю за удивленными ярким миром телятами, доили коров, плакали у дымных костров.
У всех было свое дело. Ребятишки безвылазно хлюпались в зарастающей зеленой ряской речке, сучили из белого конского волоса лесы, ловили карасей, во множестве здесь водившихся. Из Караульного приходили сверстники, с любопытством разглядывали приезжих. Но не дрались: дома строго запретили задирать чужих. А признакомившись, вместе сидели у костра, слушали страшные сказки, после которых хотелось непременно оглянуться, не стоит ли непонятное и темное за спиной.
Старухи молились. Вздыхали, крестились на восток, проклинали антихристов, носящих каиново клеймо, в злобе своей поднявших руку на царя. Ворожили на картах, разбрасывали бобы, радовались снам, которые сулили погибель сатанинскому воинству, дальнюю дорогу домой. И снова молились.
Беженцы прибывали. Зашевелились, заговорили о китайской стороне и в Караульном. Богомяков пригнал с дальних пастбищ, поближе к поселку, двухтысячную отару овец, косяк породистых кобылиц. Глядя на него, стали чинить телеги и другие мужики.
Около леса партизаны перекрыли почти все дороги. А по теплу придвинулись и к большим степным поселкам. На голых увалах нет-нет, да и маячили партизанские разъезды.
