Последнюю дневку партизанская разведка провела уже совсем близко от Караульного, за Казачьим хребтом. Николай Крюков, ехавший за старшего, отобрал в поход в основном посельщиков.
– Места там нам всем родные. Каждую кочку знаем, – объяснял он свой выбор командиру Осипу Смолину.
– Ладно, – махнул рукой Смолин. – Понятно. Только я тебе все равно маршрут дам. Задача тебе ясна: посмотреть что к чему. Наденете казачью форму. Погоны там… У родных не ночевать. Какая-нибудь сволочь подсмотрит, родных своих больше не увидите. Белые сейчас злые.
– Согласны, – хмуро кивнул Николай. – Жалко, конечно…
– Это приказ, – напомнил Осип Яковлевич.
Николай построжал лицом.
– Сам этого не сделаю и другим не разрешу, – из-за спины показал кулак своим.
Федька расплылся в улыбке, подмигнул дружкам. Про Смолина не зря говорили, что он затылком может видеть.
– А ты, – повернулся он к Федьке, – если будешь лихачить и полезешь, куда тебя не просят, из разведки вылетишь. В кашевары пойдешь. Николай доложит.
Федька рассматривал пыльные сапоги на своих кривых ногах, поигрывал нагайкой. Командир ушел.
– Ты, паря Кольча, вот что, – сказал Федька, – если наговоришь Смолину на меня, ей-богу, морду тебе расквашу. Знай.
– Так я сейчас пойду к Осипу Яковлевичу и скажу…
– Что скажешь? – округлил Федька глаза.
– А, дескать, мне этого антихриста в отряд не надо. Тогда как?
– Не антихриста, а анархиста, – поправил Лучка, пробуя, как вынимается шашка из ножен. – С ябедой пойдешь?
– Можно и сходить.
– Ну, пошутил я, – криво ухмыльнулся Федька. – Могу же пошутить.
Выехали с наступлением темноты. Ехали осторожно, молча и, казалось, каждый ушел в свои думы. Даже Федька молчал. Ночь была спокойной, и высланные в дозор Филя Зарубин, полгода назад прибежавший в отряд, и Петр Фролов не давали о себе знать.
Ехали всю короткую ночь, спешили пройти как можно больше, а утром стали подыскивать овраг для дневки.
Никита Шмелев, мужик из Тальникового, скрипнул седлом, повернулся к Николаю, указал в сторону двухголовой сопки.
– Вот там, паря Николай, места шибко хорошие. И ключик раньше бывал. Отдохнем по-доброму.
– Врасплох нас не застанут? – Николай привстал на стременах.
– Не-е-е. За пять верст вершего видно. Чуть чего – и в сопки уйти можно.
Овраг и верно оказался хорош. Только без ключика. Но нашли большую яму, наполненную водой. В луже густо плавали синекрылые бабочки, отливающие зеленью и синью букашки. Лошади неохотно пили теплую воду, цедили ее сквозь зубы.
Николай выставил наблюдение. Люди расседлали лошадей и завалились спать.
Солнце поднималось все выше и выше, накаляло степь. Северька, вылезший на край оврага, лениво посматривал на сопки, кусал сизую длинную травинку. На мгновение ему показалось, что низкорослый кустик, росший саженях в сорока, дрогнул: «Чего бы это он?» – забеспокоился парень. Северька спрятался за кромку оврага, тронул губами ухо напарника. Потом, припадая по-кошачьи, уполз в траву. Уже близ куста он приподнялся на колени, вскинул к плечу винтовку.
За кустом притаился мужичонка, что-то высматривая.
Много по степи шаталось в эти годы народу. Встречаясь, подходили с опаской, готовые в любой момент послать друг в друга пулю. Сходились, осторожно прощупывали друг друга в разговоре. И бывало так, что после встречи уходил один, а другой оставался лежать с почерневшим лицом и неподвижными открытыми глазами. И долго еще над этим местом после кружили вороны.
– А ну, мордой в землю! – прошипел Северька. – И не брыкайся.
Мужичонка ткнулся в траву, медленно повернул злое лицо.
– Оружие есть? – Северька прижимает приклад к плечу.
– Нет. Не видишь ли чо?
– Не разговаривай и ползи к оврагу.
Когда спустились в отвилок оврага, Северька разрешил задержанному подняться на ноги.
– Куда ж ты меня, паря, ведешь? Чо со мной делать хочешь?
– Уряднику сдам, а там мое дело маленькое.
Задержанный ссутулился, пошел молча, но потом круто повернулся. Северька прыгнул назад, поднял винтовку.
– Отпусти ты, паря, меня, – слезно заговорил мужик. – Чо тебе стоит? Век буду Богу молить. Отпусти, не бери грех на душу.
В овраге уже все проснулись, разбуженные Северькиным напарником.
– Господин урядник, – доложил Северька. – Задержал вот человека. Выглядывал чего-то около нас.
– Кто такой? Откуда? Что здесь делаешь? – отрывисто задавал вопросы Николай.
– Господин урядник, – вылез вперед в распущенной нижней рубахе Федька. – Видно же, что партизан. Прячется по оврагам. Кокнуть его, да и дело с концом.
Николай внимательно вглядывался в пленного. Но лицо пленного ничего не выражало. Только чуть дрогнули набрякшие веки.
– Расстреливать его не будем… зарубим. Не то шуму много. Ты и зарубишь, – подмигнул Крюков Федьке.
Жестокая это проверка, да что делать. Федька сжал зубы, выхватил шашку.
– Я моментом, – повернулся он к товарищам. – Эй, кто хочет посмотреть настоящий казацкий удар, подходи сюда. Сейчас я эту гадину развалю от шеи до паха.
Пленный посерел, в тяжелой мужичьей злобе уставился на рыжего парня.
– Сволочи. Безоружных рубить – это вы можете… Ну, руби, чего тянешь! – крикнул он хрипло.
– Николай Алексеевич, хватит, – пыхтя трубкой, сказал Никита Шмелев, притаившийся до этого за спадами. – Знаю я этого мужика. Тальниковский он. Эпов Григорий.
– И ты, дерьмо, с ними, – взъярился мужик, признав Никиту.
Николай положил руку на плечо Григорию.
– Ты прости уж нас. Проверяли мы тебя. Сам понимаешь – нельзя без этого. Жизнь теперь такая.
– Так кто ж вы? – не удержался Эпов.
– Партизаны. Самые что ни на есть настоящие партизаны, – успокоил посельщика Шмелев.
Но Эпов обозлился еще больше:
– Так пужать человека, разрази вас гром. И ты, Никита, сволочной человек, нет, чтоб сразу сказать, свои, мол. С вывертами все, – Григорий матерно ругался, смахивая рукавом мутные слезы.
Парни смотрели на мужичьи слезы, кряхтели, отворачиваясь, лезли за махоркой.
– Ничего, – кивнул им Никита. – Это бывает. Пройдет. Я, когда с-под расстрела ушел, тоже в мокрость ударился. Лежу в буераке, знаю, что уже не возьмут меня, а сам слезьми исхожу.
Эпов поднял голову.
– Спирту дайте, христопродавцы. Душа горит. Дайте. Тогда прощу.
– Может, аракой утешишься, дядя Григорий?
– Замолчи, язва рыжая, – Эпов через силу улыбнулся. – Давай араку.
– Вернемся по домам, тогда и замоем обиду, – Федька надел рубаху. – А пока у нас даже воды нет.
Всем сразу захотелось пить.
– Да ключик же рядом, – удивился Эпов. – Вода студеная – зубы ломит.
– Я ж говорил, что ключ где-то тут, – обрадовался Шмелев.
Быстро собрали фляжки, и Эпов в сопровождении Северьки пошел вниз по оврагу.
Белое солнце повисло над каменистыми голыми сопками. Недавно прошли грозовые дожди, ожили начавшие было высыхать травы, и теперь пади и елани отливают свежей синевой острецов. Степь цвела. Удивительное это время, когда степь цветет. В неизбывной красоте качаются на ветру яркие марьины коренья, синеют чуткие колокольчики, остро поглядывает из травы волчья сарана.
Жарко. Кажется, все живое должно попрятаться от жары. Но высоко в бледной синеве неба на распластанных крыльях кружит орел. Он медленно выписывает круг за кругом и вдруг стремительно падает на землю.
Иногда на желтеющем бутане среди чутких кустиков перекати-поля появляется тарбаган. «Винь-винь, – облаивает он горячую степь. – Винь-винь».
Монотонно жужжат слепни, бьются о лошадей, кружат над мокрыми телами казаков. Лошади мотают головами, в муках секут себя жесткими хвостами. Федька наломал веник из метельника, отгоняет от лошадей паразитов. Но это помогает мало.
– Кольша, слышь, командир, может, заседлаемся?
– Только по темну пойдем.
Федька обидчиво бросает веник, ложится на попону. Всю жизнь чего-нибудь нельзя. То этого, то другого. Всю жизнь как по прочерченной линии. В сторону ступил – подзатыльник. И так с самого рождения человека. В партизанах и то… А может, еще пожестче. Северьке, Кольке Крюкову – тем легко. Прикажи – каблуками щелкать будут, навытяжку стоять. Бравые казачки.
«Дис-цип-лина! – это Колька так говорит. Словно гвозди вколачивает. – Без дис-цип-лины победы не будет».
Правильные у Кольки слова. Ведь Осип Яковлевич то же самое говорит. Ну, а сопки, реки, небо, травы, ветер? И жизнь по прочерченной линии. Это как? Как это вместе объединить? И для чего человек рождается? От мамки до ямки по линеечке протопать? А потом ручки на груди смирно сложить? Дескать, вот праведник лежит…
И надумается ж такое. От жары, видно. Федька поворачивается на бок, сплевывает вязкую слюну.
Эпов и Северька принесли воду. Партизаны быстро разобрали холодные фляжки, запрокинув головы, жадно пили. Утирались рукавом и снова пили.
