Последний снимок был сделан крупным планом, он-то меня и интересовал больше всего. Кроухерст не смотрит в камеру, но куда-то вбок и вниз; казалось, он о чем-то напряженно думает. И нервно покусывает костяшку большого пальца. Здесь он уже выглядит раздираемым сомнениями, будто знает, что выдает себя не за того, кто он есть на самом деле, но правда слишком темна, опасна и горька, чтобы посмотреть ей в лицо. Именно эта фотография — этот ракурс не давал мне покоя. Но с какой стати?
И тут меня осенило. Ну конечно же… теперь все ясно.
На этом снимке Кроухерст — вылитый мой папаша.
УОТФОРД-РЕДИНГ
6
Я скучал по ней.
Уже скучал.
Не прошло и пятнадцати минут, как мы расстались с Поппи, а я уже затосковал.
Надо ли было выискивать подоплеку в том, что она отказалась выпить со мной кофе? Конечно, не надо. Перелет был долгим, она устала и хотела побыстрее добраться до дому. Попрощались мы в зале выдачи багажа. Не самое удачное место для прощания. Шумное, суетливое, неуютное. Но у Поппи была с собой лишь ручная кладь, а мне пришлось ждать, пока мой чемодан выложат на ленту, так что больше нам негде было сказать друг другу «до свидания». Потом я забрал чемодан, вывез его наружу, глянул на очередь, дожидавшуюся такси (человек пятьдесят, стоявших как вкопанные), и потащился обратно в здание аэропорта.
Поднялся на эскалаторе в зал вылетов, взял в кафе капучино. По-моему, более горячего питья мне в жизни не наливали. Лишь минут через двадцать я осмелился пригубить кофе. А пока он остывал, я глазел по сторонам — на пассажиров. Похоже, никто, кроме меня, не путешествовал в одиночку. Объективно рассуждая, такого не могло быть, но в то утро это наблюдение казалось неоспоримым. Минут через десять за соседний столик сел мужчина — с виду мой ровесник, плюс-минус года два, но волосы у него были совершенно седыми, почти белыми; и он был один. Я уже собрался заговорить с ним, просто затем, чтобы перемолвиться словом хоть с кем-нибудь, но тут к нему подошли жена и дочки. Девочки, очень симпатичные, — младшей лет восемь, старшей двенадцать-тринадцать, почти как моей Люси, — выделялись среди толпы невероятно светлой кожей, молочной, что называется; впрочем, вся семья была очень белесой. Я прислушался к их разговору. Мужчина летел в Москву на несколько дней, а жена с дочками его провожали. Он нервничал перед путешествием, жена его успокаивала, повторяя: «Ты же столько раз бывал в таких поездках». Он отвечал, что на этот раз в его расписании чересчур много интервью, и я подумал, уж не знаменитость ли он какая-нибудь, но лицо его было мне незнакомо. В кафе они посидели недолго и вскоре ушли.
Мой капучино никак не остывал. Я вынул мобильник, высветил номер Поппи и уставился на экран. Жаль, что я не сфотографировал ее, но я чувствовал, что такая просьба прозвучит навязчиво. Отпугнет ее. Поэтому у меня остался только номер ее мобильного. Лицо, характер, подвижный взгляд, тело, человек — все свелось к одиннадцати цифрам на экране. Хотя нет, не так, — эта магическая комбинация цифр каким-то образом заключала в себе живую Поппи. Все лучше, чем ничего. По крайней мере, теперь я мог связаться с ней. По крайней мере, Поппи отныне присутствовала в моей жизни.
Я осторожно отхлебнул капучино, который мне налили двадцать пять минут назад, и отпрянул — в губы, язык и нёбо словно вонзились раскаленные иголки. Я решил больше не притрагиваться к этой обжигающей жидкости, вызволил чемодан из-под столика и отправился пытать счастья в очереди на такси.
Около девяти утра я уже подъезжал к дому. Устало развалившись на заднем сиденье такси, я смотрел сонными глазами на городские предместья Хартфордшира, угрюмые, одноцветные. Стояла третья неделя февраля 2009 года, над головой нависали тучи, и никогда еще мир не казался мне таким серым и холодным. Я вспомнил страну, откуда приехал, — брызжущую теплом, буйством красок, жизненной энергией. Ярко-синее летнее небо над Сиднеем, слепящая игра света на воде в бухте. А теперь я здесь. В Уотфорде, дождливом и продуваемом ветрами насквозь.
— Высадите меня вот тут, — попросил я таксиста.
Он с недоумением поглядывал на меня, пока я, забрав чемодан с переднего сиденья, расплачивался (пятьдесят фунтов плюс чаевые). Но я знал, что не смогу зайти в свой дом прямо сейчас. Разумеется, я лишь оттягивал этот зловещий миг, но мне требовалось собраться с силами. Катя за собой чемодан, я свернул налево, на Нижнюю Верхнюю улицу, и зашагал к Уотфордскому полю. Там я опустился на скамейку. Деревянные доски были мокрыми, и я чувствовал, как влага пропитывает мои брюки, трусы и кожу под ними. Ну и пусть, мой дом всего в полумиле отсюда, я доберусь до него за несколько минут, а пока мне хотелось просто посидеть, подумать, понаблюдать за людьми, идущими на работу, — наверное, я хотел убедиться, что меня по-прежнему с ними что-то связывает: с моими сочеловеками, британскими согражданами, с моими дорогими уотфордцами.
Этой тропой через поле пользовалось немало народу.
Каждые тридцать секунд мимо моей скамейки кто-нибудь проходил, но ни один человек не поздоровался, не кивнул, не встретился со мной глазами. Больше того, каждый раз, когда я пытался поймать чей-то взгляд или у меня был такой вид, будто я хочу что-то сказать, люди отворачивались, торопливо, намеренно, и ускоряли шаг. И если бы это было свойственно только женщинам, но нет — мужчин одинаково пугала перспектива вступить в контакт, пусть и мимолетный, с незнакомцем. Даже малюсенький огонек общечеловеческой солидарности, который я пытался разжечь между нами, вгонял их в панику. Поджав хвост, они бежали прочь, и это зрелище отрезвляло.
Тем, кто в глаза не видывал Уотфордского поля, объясняю: это нечто вроде небольшого парка, не более двухсот ярдов в длину и столько же в ширину, и располагается этот клочок зелени неподалеку от двух шоссе, Уотерфилдс и Вигенхолл-роуд, так что дорожный шум слышно почти постоянно. Конечно, это не райские кущи, но, по-моему, любое зеленое пространство, куда можно сбежать от городской суеты, в наши дни представляет значительную ценность. Постепенно я как-то приспособился к скамейке и, несмотря на холод и сырость, просидел там много дольше, чем предполагал. Людской поток вскоре иссяк, и порою в течение десяти минут не показывалось ни одной живой души. Я уже час с лишним ни с кем не разговаривал — если скомканное прощание с таксистом считать за осмысленную беседу. Наверное, пора было смириться и нырнуть в зияющую пустоту моего дома.
Но тут на тропе появился человек, и направлялся он прямо ко мне. Двигался он как-то неуверенно, казалось, его одолевают сомнения, и я уже предчувствовал, что контакт между нами неизбежен. Лет ему было слегка за двадцать, одет он был в темно-синюю шерстяную куртку и линялые обтягивающие джинсы. Черные волосы, густые и волнистые, свисали на лоб, а над верхней губой пробивались усы — как-то робко, нерешительно, и во всем его облике угадывалась нерешительность. Он озирался в явной растерянности и тревоге и дважды на пути к моей скамейке останавливался, оборачивался, вглядывался вдаль, словно выискивал другие тропы. Парень определенно заблудился. Да, точно, заблудился! А что люди делают, когда не знают, куда идти? Они обращаются к другим людям за помощью. Именно это он и собирается сделать. Возможно, он ищет железнодорожную станцию, что на Верхней улице. Или больницу. До того и другого отсюда рукой подать. Вот сейчас он спросит меня, как туда пройти, и у нас завяжется разговор. Он еще не обратился ко мне, а я уже мысленно репетировал: «Куда тебе нужно, приятель? На станцию? Ну так, Верхняя улица сразу за поворотом, но если ты хочешь попасть в Лондон, то лучше идти на вокзал. Это минут десять-пятнадцать пешком. Иди все время прямо по этой тропе — только не вперед, а назад, на Нижнюю Верхнюю улицу, — потом поворачивай налево, потом опять прямо до перекрестка на кольцевой дороге…»
Я уже слышал его шаги, убыстрившиеся, и его дыхание, неровное, хрипловатое. Вот он поравнялся со мной. И тут я обнаружил, что вид у него далеко не столь дружелюбный, как я надеялся.
«Затем перейди кольцевую, — тем не менее продолжал я про себя, — и справа будет вход в „Арлекин“, а чуть подальше „Уотерстоунз“, большой магазин…»
— Давай телефон.
Голос в моей голове резко смолк.
— Что? — Я поднял на него глаза: он смотрел на меня исподлобья, со злобой и страхом.
— Давай свой долбаный телефон. Ну же.
Без единого слова я полез в брючный карман за мобильником. Брюки были мне тесны, и вынуть телефон оказалось нелегкой задачей.
— Прошу прощения, — сказал я, наклонившись вбок и неловко шаря в кармане, — похоже, он не хочет вылезать.
— Не смотри на меня! — заорал парень. (Скорее даже мальчишка.) — Не смотри мне в лицо!
