Но все это потом ранней весной было отодвинуто телеграфным сообщением на второй план.
В один из апрельских дней, когда в палисаднике еще цвели последние подснежники и дети уже находили под неубранной прошлогодней листвой первые крокусы, фрау Зеегебрехт пополудни прислонила свой велосипед к воротам и поспешно направилась через двор к двери дома, чтобы достичь ее раньше, чем Пётч, который спускался из своей рабочей каморки, но по причине крутизны лесенки не мог сделать это быстро. Соревнованием на скорость решался вопрос, где произойдет вручение телеграммы (которое никогда не бывает столь торопливым и малословным, как в городе) — во дворе, или в прихожей, как того хотелось Пётчу, или в кухне, куда фрау Зеегебрехт, если ей не препятствовали, немедленно проникала. Ибо там она всегда находила что-нибудь интересное для себя. Увидеть, вымыта ли уже обеденная посуда и печется ли пирог, для ее личной информационной службы было так же важно, как и беседа с глазу на глаз с бабулей Пётч о том, как невестка ведет хозяйство, — беседа, которая, если ей не помешать, могла длиться долго и вытащить на свет божий немало интимных подробностей семейной жизни.
Ища для доклада фразу, способную передать уныние летних сосновых лесов, Пётч устремил свои глаза поверх них, увидел подкатывающую на велосипеде почтальоншу и успел вовремя спуститься, тем самым выиграв состязание. Таким образом, он встретил ее во дворе, где пес-почтоненавистник яростно рвался с цепи, и фрау Зеегебрехт с успокоительными словами: «Ничего плохого» передала адресованную Пётчу заклеенную согласно предписанию телеграмму.
Успокоительные слова были продиктованы добрыми намерениями и вполне уместны. Нужно долго иметь дело с людьми, которые всегда спешат, всегда при деньгах и охотно общаются по телеграфу, ибо умеют быть краткими, — чтобы не испытывать страха перед телеграммами. Пётч еще испытывал его; нетерпение, подогреваемое то боязнью, то радостью, было велико, но еще большим было нежелание обнаружить перед фрау Зеегебрехт свои эмоции, чего она откровенно ждала. Однако сказать только спасибо и улизнуть в свою каморку он тоже не мог. В конце концов, женщина целых полчаса колесила по песчаным дорогам.
Когда он, решив не вскрывать телеграмму в присутствии почтальонши, произнес несколько слов о погоде и дорогах, она нетерпеливо спросила, даст ли он сейчас ответную телеграмму. Это заставило его разорвать конверт и с равнодушнейшим в мире лицом прочитать радостное сообщение.
— Вот уж Элька обрадуется, правда? — сказала фрау Зеегебрехт с гордостью, словно она не передала, а сама послала добрую весть.
Совсем не отвечать на вопрос Пётч считал низостью, но и отвечать не хотел. Он пробормотал что-то о сумасшедших людях, посылающих телеграммы, когда вполне можно обойтись письмом, поблагодарил за труд, особенно нелегкий из-за непроезжей липросской дороги, и препроводил оскорбленного почтового работника до ворот. Затем он бросился бежать, но не к своей фразе об унылых соснах, а к Эльке, перед которой мог дать выход своей радости.
Телеграмма была от Менцеля и гласила: «Пятнадцатого июня мне исполняется пятьдесят. Если сможете отказаться от цветов и подарков, жду вашу жену и вас в двенадцать часов. Ваш Менцель».
В этот день Пётч над докладом больше не работал. Он набрасывал варианты ответного письма, которое никак не получалось, как он хотел, остроумным. В конце концов была послана телеграмма: «Большое спасибо. Мы приедем. Ваш Пётч». Потом начал тревожить запрет на подарки. Элька не хотела считаться с ним, перед ней возникла страшная картина: длинный ряд поздравителей, каждый несет цветы и подарки, и только деревенские супруги Пётч стоят с пустыми руками. Нужен по крайней мере условный подарок, который можно будет извлечь в случае необходимости. Муж ее, напротив, хотел держаться слов профессора, но аргументы выслушивал. После долгих колебаний ему пришла в голову мысль, носившая компромиссный характер. До дня рождения оставалось еще восемь недель. До тех пор можно закончить свои исследования, связанные с датой смерти Шведенова. Если он передаст юбиляру свою статью, это хотя и будет сюрпризом, но не подарком.
Поскольку Элька ничего лучшего придумать не смогла, она согласилась и попыталась заинтересовать мужа заботами о своем туалете, но это ей не удалось. Когда она демонстрировала ему то, что у нее есть и что она считала совершенно неподходящим, он отвечал: «Почему же?» — и снова заговаривал о своих штудиях, недостаточно быстро, по его мнению, продвигавшихся.
К началу восьминедельного финишного рывка он достиг уже многого. Он просмотрел и разобрал биографический материал у предшественников. Теперь он знал, что все, кто писал о Шведенове, некритически черпали данные из единственного источника: из предисловия к письмам, подписанного не фамилией, а только инициалом М. Лишь один человек задумался, когда обнаружил, что цитировавшееся в последнем письме стихотворение Кернера опубликовано несколькими месяцами позже; но и он подверг сомнению не дату смерти, а счел фальшивкой само письмо.
Справочники того времени тоже не помогли. Если в них и упоминался искомый, то с указанием: «Пал на полях сражений 1813 года», и только в «Ученой Тевтонии» после даты стоит вопросительный знак.
Следующая кружная дорога Пётча пролегла через армию. Судя по письмам, фон Шведенов записался в Бреслау в четвертый добровольческий егерский полк. Потребовалось много труда в библиотеках и архивах, чтобы установить, что этот полк в 1814 году вошел в состав регулярного двадцать восьмого уланского полка, чью историю, вместе с историей добровольческого полка, усердные люди написали — если и не прекрасно, то очень точно — лишь в кайзеровские времена. Это продвинуло Пётча на первый шаг вперед. В истории были зарегистрированы поименно все потери во всех войнах. У Пётча дрожали руки, когда он листал страницы со списками убитых в 1812–1815 годах. Битве под Лютценом отводилась отдельная глава, но самая маленькая, текст был набран крохотными буковками и читался с трудом: считалось, что полк участвовал в сражении, хотя прибыл слишком поздно, с противником в соприкосновение не вступил и никаких потерь, кроме егеря Вильгельма Шюддекопфа, которого переехала обозная повозка, не понес. Все.
В тот день Пётч опоздал на вечерний поезд и поехал только ночью. Со свойственной ему основательностью он просмотрел списки всех павших героев, сложивших голову между Москвой и Парижем сначала за французского императора и прусского короля, затем за прусского короля и свободу и, наконец, за одного лишь прусского короля. Их было много. Но ни одного фон Шведенова. Сравнив местность и даты, встречающиеся в письмах и в истории полка, и увидев, что они в точности совпадают, так что ошибка в номерах полков исключалась, Пётч сразу же сделал первый шаг во второй части своего исследования, еще раз, теперь с новой целью, пройдясь — уже уверенный в успехе — по офицерским спискам, в которых фон Шведенов не упоминался. И палец его в самом деле скоро остановился на имени искомого: «младший лейтенант Фридрих Вильгельм Максимилиан фон Массов, род. 1770 в Шведенове, Курмарк, 1814 ротм., 1815 демоб., ум. в кач. вице-през. Крлв. ВЦК 1820 в Берлине». Пётч был счастлив.
Вот чего он уже достиг к началу восьминедельного срока. Он понимал теперь, что его гипотеза правильна: не поэт, а только его вымышленное имя умерло героической смертью, он же сам продолжал жить, отрекшись от прошлого, под своим собственным именем. Не хватало только доказательств.
Плохо то, что род фон Массов был широко разветвленным, и Пётч, затратив множество усилий, вдруг обнаруживал, что иные следы ложные: они увели его даже в Польшу, где компетентные архивариусы посоветовали ему, что искать в Берлине. Там он продвинулся еще на один шаг. Он установил, где 14 ноября 1820 года похоронили вице-президента ВЦК. Он уже видел мысленно, как через несколько минут будет стоять перед могилой, плита которой, может быть, даже решит загадку трех букв. Купив карту города, он взял такси и действительно всего через несколько минут очутился перед стеной, более высокой, чем обычные кладбищенские стены. Ворот здесь не было, равно как и учреждения, куда он мог бы обратиться со своей просьбой. То, в которое он обратился, не поняло его. Он не хочет в Западный Берлин, заверял он снова и снова, он хочет только осмотреть одну могилу, которая, если она еще существует, принадлежит государству, чьим гражданином он является, но кладбище, к сожалению, отгородили, из соображений безопасности, да, конечно, он ведь не против и заверяет, что ничьей безопасности не угрожает. Присущая ему настойчивость привела его наконец к офицеру, готовому выслушать его, даже понять, но помочь он не мог, зато охотно дал совет. Если успеха вообще возможно добиться, то только официальным путем, сказал он. Пётч должен подать заявление в тот орган, для которого он ведет розыск, заявление будет рассматриваться обоими соответствующими министерствами, это продлится долго и, вполне возможно, ни к чему не приведет, но другого пути нет. Пётч заявил, что он и есть тот самый орган, чем навлек на себя подозрения, и перестал настаивать. Просмотр книг о немецких кладбищах стоил ему нескольких дней. И ни к чему не привел.