Первая жена, Валентина Козлова, вернулась к поэту, когда силы начали его покидать. «Неисправимому оптимисту» ампутировали в конце войны обе ноги. Научился ходить на протезах. Последний раз выступил в Москве с воспоминаниями о Маяковском в 1948 году. Вскоре инсульт лишил дара речи и парализовал. Страдание длилось тринадцать лет. Побывавшего в Москве на правах туриста из США старого друга Давида Бурлюка не принял, стесняясь нищеты, немощи, коммуналки. Лиля Брик подарила телевизор, скрасивший остаток дней. Он увидел Юрия Гагарина и умер, получив за год до смерти квартиру в типовом доме на Звездном бульваре, 5.
В Перми именем Каменского назвали улицу. По реке ходит корабль «Василий Каменский». В доме-корабле в Троице открыт государственный музей. В Москве недавно вышла книга прозы. Вряд ли в наш век проявится былой интерес к новациям футуристов и обезглавленным бунтарям – Болотникову, Разину, Пугачеву, которых героизировал Василий Каменский. Но того, кто первый назвал аэроплан самолетом, – литературоведы не забывают.
Забвенье и память. Под сводами одного дома
Последний раз Александр Сергеевич Пушкин посетил дом на Никитском бульваре, где впервые показал свету жену, 15 мая 1836 года, когда в нем жил другие интересные люди. Об этом сообщила в письме своему жениху сестра поэта Николая Языкова:
«Пушкин, которого я видела в пятницу у Свербеевых, очаровал меня решительно. Жаль, что он дня через два едет, но впрочем, он обещал возвратиться к моей свадьбе и будет очень мил, если сдержит слово». Через два дня Пушкин не покинул Москвы, жил до конца мая. Посещал Свербеевых не раз, поскольку жила эта многодетная семья «открытым домом».
Дмитрий Николаевич Свербеев, ровесник Александра Сергеевича, пережил его на 37 лет. Образование получил в Московском университете, где один профессор-филолог убедил его не предаваться «рифмобесию», сочинению стихов, другой профессор-юрист научил писать «отчетливо и ясно». Природа наделила его даром пародиста. Пожелав «остаться неизвестным», он подарил сборник пародий историку, издателю журнала «Русский архив» Петру Бартеневу, часть которых тот опубликовал.
Д.Н. Свербеев. Неизвестный художник
Славянофила Константина Аксакова представил так:
Нововведений всех опасный, явный враг,Ты возродил браду, возненавидел фрак».
Нечто подобное адресовалось славянофилу Хомякову:
Рубаха, мурмолка, поддевка,Не удались; нам в них неловко.
Свербеев служил с «архивными юношами» в Московском архиве Министерства иностранных дел, в дипломатических миссиях России, занимался историей Петра. После отставки решил постоянно жить в Москве, чему порадовался Николай Языков. В послании «К ***» поэт назвал троюродного брата «любезным гражданином Москвы».
Все знали гостеприимный дом, где по пятницам собирались яркие личности, невзирая на идейные разногласия. В салоне царила жена Свербеева, красавица Екатерина, в которую безнадежно влюблялись, «оспаривая право на безраздельное внимание» хозяйки салона, Вяземский, Чаадаев, Александр Тургенев… «Приветливого нрава» Екатерина тяготела к славянофилам, хозяин дома слыл более западником.
В «открытом доме» поживший в Европе бывший дипломат угощал не по-московски с переменой блюд. Подавал чай, печенье, холодный ростбиф. К нему наведывались в разное время Боратынский, Лермонтов, Щепкин, Гоголь, профессора Московского университета, самые известные фигуры обеих столиц. У Свербеевых читались и обсуждались «Философические письма» Чаадаева, «Игроки» Гоголя, статьи славянофилов, пьеса Погодина…
Не признавая за собой права на известность, более того, «нисколько ее не желая», Свербеев прослыл персоной известной задолго до того, как проявил себя в 57 лет замечательным литератором. Яркие воспоминания о друге Чаадаеве написал по настоянию все того же Петра Бартенева.
В 70 лет, живя на покое вдали от Москвы в Швейцарии, он начал главное дело жизни, сам того не ведая. По его признанию, «без всяких притязаний на авторство и без нужды на успех», побуждаемый дочерью, стал диктовать воспоминания. По словам Свербеева, она «понукала меня ежедневно к этому труду». Свои записки предназначал для семьи, детей (их родилось десять), многочисленных внуков. Заинтересовали мемуары читающую Россию. Перед собой Свербеев поставил цель – сохранить в памяти образ старой Москвы, описать быт, нравы, привычки общества разных социальных слоев. Поражает, как ему удалось в старости не забыть так много умерших лиц и мельчайших деталей былой жизни. «Как теперь гляжу я на эту милую старушку, скромную, но всегда опрятно одетую, низенькую ростом, худенькую, в белом как снег, накрахмаленном чепчике, из-под которого виднелись слегка напудренные волосы, сидящую за своим столом с книжкою или за гран-пасьянсом». Так вспоминал Свербеев спустя полвека после смерти Марию Перекусихину, постоянную спутницу, любимую прислугу Екатерины II, на руках которой императрица умерла.
«Ясно и отчетливо» написал Свербеев о бывшем начальнике статс-секретаре Комиссии прошений Петре Кикине, подавшем императору мысль о сооружении храма Христа Спасителя в Москве: «Русскую юриспруденцию, все наше судопроизводство, всю переписку к нему относящуюся, или так называемое делопроизводство, все это он почитал какими-то элевзинскими таинствами, профанам недоступными. В древней Греции в городе Элевзине вблизи Афин устраивались ежегодно в строгой тайне религиозные обряды. Чем туманнее и недоступнее бывала какая-нибудь бумага, тем казалась она ему дельнее».
Дмитрий Свербеев запечатлел в «Записках» выдающихся современников и «чудаков», «оригиналов», людей удивительных судеб. Ему хотелось показать «русского человека», «во всех его видах и со всеми качествами», «противоречиями». Что вполне ему удалось, о чем сам он не узнал. В двух томах «Записки. 1799–1826» вышли в Москве спустя четверть века после смерти автора, к столетию со дня его рождения в 1899 году. Если эти «Записки» переиздать, они нашли бы снова читателей-покупателей.
Ударив «одним концом по барину, другим по мужику», реформы Александра II вынудили князей и графов, владевших строениями и землей на Никитском бульваре, продавать их удачливым предпринимателям, купцам, мануфактуристам. Особняком владел с 1872 года купец Александр Никифорович Прибылов, сказочно разбогатевший на производстве полушерстяных и бумажных тканей. В том же году приобрел он колоссальный надел земли с Гольяновым, Никольским и другими деревнями под Москвой (ныне в черте города, застроенные типовыми домами).
Старинный двухэтажный особняк с портиком при купце подрос на этаж, поменял фасад, стал таким, каким мы его видим. Проект выполнил архитектор Александр Вивьен, построивший в Камергерском переулке дом, превратившийся позднее гением Федора Шехтеля в Художественный театр. Последняя хозяйка дома № 8а на Никитском бульваре ничем особенным не проявившая себя Софья Алексеевна Макеева с мужем дожила свой век при советской власти на оставленных им скудных квадратных метрах.
Кого принимали купцы, как использовали парадные залы второго этажа – загадка. Картина проясняется с марта 1920 года, когда особняк распоряжением наркома просвещения Луначарского передается Дому печати. Почему не Дому журналиста? В Москве, спустя год после революции, бывшее здание Российского общества застрахованных капиталов и доходов на Малой Лубянке, 16 занял учрежденный большевиками Союз советских журналистов. Под № 75 в списке членов значился публицист, подавший заявление: «Прошу зачислить меня в члены профессионального Союза советских журналистов. В.И. Ульянов (Ленин)». Его примеру последовали многие партийцы, до прихода во власть занимавшиеся исключительно журналистикой. Но союз распался. Поэтому по предложению Луначарского, явно согласованного с членом союза № 175, взамен него организовали Коммунистический союз работников печати. И этот союз развалился.
Но Дом печати открылся. «Известия» сообщили «труженикам пера», что находится он в «особняке номер 8 по Никитскому бульвару, имеет четырнадцать комнат, предназначенных для читальни, библиотеки, собраний кружков и занятий, столовую, буфетную, зрительный зал со сценой на 350 человек и т. д.».
Как пишет очевидец, открытие прошло в дружеской обстановке. После речей ораторов, среди которых выделялся Маяковский, приглашенные «перешли из зрительного зала в уютную столовую, где была устроена роскошная по тем временам трапеза, состоявшая из чая, ломтика черного хлеба, кусочка селедки и еще какого-то яства в том же роде». Члены дома имели право в голодающей Москве получить бесплатно два бутерброда. Поэт Арго, некогда популярный пародист, по этому поводу сочинил эпиграмму:
Печати дом краса природы,Дают там по два бутерброда.Но все же, господи прости!Я съел не менее шести.
Основал Дом печати не Луначарский, а другой эрудированный «старый большевик» Платон Керженцев, руководитель РОСТА, Российского телеграфного агентства, предшественника ТАСС и ИТАР-ТАСС. За два года на этом посту, как писал он в автобиографии для энциклопедического словаря Гранат, «превратил этот аппарат во всереспубликанский, создав до сотни отделений, 200 газет, ежедневную “Агит-Роста”, окна сатиры и проч.».
