Основал Дом печати не Луначарский, а другой эрудированный «старый большевик» Платон Керженцев, руководитель РОСТА, Российского телеграфного агентства, предшественника ТАСС и ИТАР-ТАСС. За два года на этом посту, как писал он в автобиографии для энциклопедического словаря Гранат, «превратил этот аппарат во всереспубликанский, создав до сотни отделений, 200 газет, ежедневную “Агит-Роста”, окна сатиры и проч.».
П.М. Керженцев. Неизвестный художник
Сын врача, депутата разогнанной царем Государственной думы Лебедева, жил под псевдонимом, заимствованным у притока Волги – Керженца, где в густых прибрежных лесах обитали старообрядцы. Выпускник историко-филологического факультета Московского университета второе образование получил в Таганской тюрьме, «лучшем университете в моей жизни». Вышел из камеры большевиком. В родные края вернулся после долгих лет жизни в положении нелегала и эмигранта в больших культурных городах – Питере, Киеве, Лондоне, Париже, Нью-Йорке. В Стокгольме и Риме служил полномочным представителем – послом РСФСР и СССР. В Москве занимал высокие должности в ЦК партии, других инстанциях. Много видел, знал, много сочинил статей и книг, в том числе пережившие автора труды по научной организации труда. Его слова: «Всякий плохо завинченный винтик способен повлечь крушение». Главной книгой эрудита считалось «Творчество театра». Написанная в 1917 году книга неоднократно переиздавалась и переводилась в Европе. При всем при том, помнить о Керженцеве, возглавлявшем Комитет по делам искусств, будут как о душителе искусства.
Начну со смешного. Леонид Утесов рассказывал, как Керженцев его предупредил: «Если вы еще раз где-нибудь споете “С одесского кичмана”, это будет ваша лебединая песня». Поэтому, когда Утесова неожиданно попросили на правительственном приеме в Кремле в честь героев-полярников исполнить именно эту приблатненную песенку, он решился запеть не сразу, признался, что ее запретил «товарищ Керженцев». Услышал в ответ: «Товарищ Сталин просит».
«Когда я кончил, – вспоминал артист, – он курил трубку. Я не знал, на каком я свете. И вдруг он поднял свои ладони и они – и этот, с каменным лбом в пенсне, и этот лысый в железнодорожной форме, и этот всесоюзный староста, и этот щербатый в военной форме с портупеей (Молотов, Каганович, Калинин и Ворошилов. – Л. К.) – начали аплодировать бешено, будто с цепи сорвались. А наши герои-полярники в унтах вскочили на столы! – тарелки, бокалы полетели на пол, и стали топать. Три раза я пел в этот вечер “С одесского кичмана”, меня вызывали на “бис”, и три раза все повторялось сначала».
В историю России, возглавив Комитет по делам искусств, Керженцев вошел инквизитором Булгакова, Шостаковича, Мейерхольда, тех, кого никогда не забудут. Он добивался запрета «Дней Турбиных». Похоронил «Мольера» Булгакова в Художественном театре. Как доносил тайный осведомитель: «О Керженцеве Б<улгаков> говорил, что никто не ожидал, что этот умный человек так жестоко нагадит в литературе».
Слушал Платон Михайлович в правительственной ложе Большого театра, сидя рядом со Сталиным и его соратниками, оперу Шостаковича «Катерина Измайлова», внимал репликам вождей. После чего появилась в «Правде» безымянная статья «Сумбур вместо музыки». Оперу запретили.
Статья Керженцева, опубликованная 17 декабря 1937 года в «Правде» под названием «Чужой театр», поставила крест на театре Всеволода Мейрхольда. То был смертный приговор и самому режиссеру, чьим талантом лично «старый большевик» многие годы восхищался.
Спустя месяц после публикации пал автор статьи, названный публично «коммивояжером». Его заместителей в комитете арестовали. Керженцеву дали умереть в должности главного редактора Малой советской энциклопедии.
Дом печати никогда не закрывался. В зрительном зале в два раза меньше мест, чем сообщалось в «Известиях». Но его сцена стала желанной для многих артистов. На ней выступал постоянно, пока не получил стены на Арбате, популярный театр «Мастфор». Для него писал пародии Владимир Масс, заведовавший литературной частью театра. Он же позднее сочинял сценки с Николаем Эрдманом. Соавторов шуток и басен арестовали. Масса выслали в Сибирь без права жить в Москве. Запрет сняли в 1944 году. Тогда его соавтором стал фронтовик ленинградский инженер Михаил Червинский, после госпиталя оставшийся жить в Москве. Они сочиняли для Аркадия Райкина прославившие его программы, их имена годами значились на афишах театров оперетты и эстрады.
Кто из зрителей помнит сегодня Арго, Масса, Червинского? Слава пародистов, самая громкая, недолговечна. Их забывают быстрее, чем артистов – исполнителей чужих слов. Журналисты в этом отношении сродни пародистам, откликающимся на злобу дня.
После открытия Дом печати слыл клубом скорее литераторов, чем журналистов. Валерий Брюсов прочел в нем пьесу «Диктатор», он же сделал доклад о мистике и иррациональном в жизни и литературе. В этих стенах прошла дискуссия об имажинизме, защищали этот яркий стиль Сергей Есенин и его друзья. В последний приезд в Москву в 1921 году выступал здесь Александр Блок. Слушали его Пастернак, Маяковский, Корней Чуковский и те, кто решил устроить поэту обструкцию, что им вполне удалось.
В статье «Умер Александр Блок» Маяковский писал: «Я слушал его в мае этого года в Москве в полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строчки о цыганском пении, о любви, о Прекрасной Даме – дальше дороги не было. Дальше смерть».
Последний раз Москва слышала в Доме печати Сергея Есенина, читавшего «Цветы». Через три месяца цветы несли к его гробу. Над входом надписали: «Тело великого русского национального поэта покоится здесь».
На сцене Дома после триумфов на международных конкурсах исполнителей выступали лауреаты. Играл Театр обозрений. В нем заведовал музыкальной частью Матвей Блантер, автор славной «Катюши».
Центральным домом журналиста особняк назвали до войны. На фронт отсюда из газет и журналов ушли многие и не все вернулись. О чем напоминает памятник и мемориальная доска с именами тех, о ком в конце победных приказов Сталина диктор Левитан по радио после паузы чеканил слова: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины». А Твардовский помянул: «Страна родная! Каких и скольких сыновей не досчиталась ты, рыдая, под гром победных батарей».
Великие в «Домжуре» и тайная комната
Понять не могу, почему в «Распутин» в пятницу не пройдешь без клубной карточки, а в Центральный дом журналиста в любой день – входи, не хочу! – дверь открыта любому с улицы. Для прохода прежде требовалось числиться в штате редакции, проявить себя, представить лучшие публикации комиссии профессионалов, и они решали отказать или принять в Союз журналистов СССР. Только с членским билетом можно было попасть в стены особняка на Никитском бульваре, 8а, где принимали знаменитостей, куда ходили в ресторан самые известные артисты, писатели, поэты, включая Евгения Евтушенко в плаще с красным подбоем, дававшего швейцару на чай отчеканенный рубль.
На втором этаже бывшего княжеского и купеческого особняка сохранилась старинная планировка, анфилада, состоящая из Каминного, Мраморного, Голубого, Розового и Концертного самого большого зала. Поменялась разве что мебель. На третьем этаже, где шли фильмы, недоступные кинотеатрам, отдали дань времени и устроили интернет-зал. Закрылась в лихие годы библиотека, в запертых шкафах у стен о ней напоминают за стеклом корешки книг.
К Концертному залу примыкала комната, служившая кабинетом директора ЦДЖ. Дольше всех занимал в нем кресло Иван Иванович Золин, державший дистанцию между собой и завсегдатаями Дома. Все знали, он редактировал газету «Советский флот» и был контр-адмиралом. Его заместитель, дружелюбный и доступный Коршунов, вернулся с войны не в таком высоком звании, но с четырьмя орденами Красной Звезды. Персонал директора уважал, порядок в Доме, где вино, водка и пиво лилось рекой, поддерживался. Драки случались гораздо реже, чем в Доме литераторов.
На службу директор являлся в черном гражданском костюме, на праздники надевал черный адмиральский мундир, вдохновивший кого-то из остряков сочинить анекдот, передававшийся из уст в уста, и в конце концов угодивший в мемуары и Интернет. Увидев неожиданно фигуру в черной адмиральской форме, пьяный журналист принял его за швейцара и попросил вызвать к подъезду такси. А когда узнал, что перед ним контр-адмирал, извинился и попросил катер.
Оживлялся Золин, когда приходили фронтовые друзья, «лучшие перья» центральных газет. С ними на НП генерала Чуйкова он видел, как тьма ночи разверзлась светом прожекторов и огнем из тысяч орудий начался штурм Берлина. Борис Полевой в мемуарах называл Ивана Ивановича «старым фронтовым другом, правдистом, капитаном первого ранга». С двумя другими корифеями, Борисом Горбатовым и Мартыном Мержановым, присутствовал Золин при капитуляции Германии. В час ночи по московскому времени 9 мая 1945 года они начали передовую для «Правды», главной газеты партии. Первую ее часть сочинял Мержанов, вторую – Горбатов. Золин передавал текст в редакцию. Девятого мая Москва читала статью, которая заканчивалась словами: «Победа! Сегодня человечество может свободно вздохнуть. Сегодня пушки не стреляют». На глазах Золина вершился суд в Нюрнберге.
