Но в то же время, когда Айона заваривала бесконечное количество чашек кофе, слушала радио и наводила порядок, ей почти казалось, что она у себя дома. Что может не понравиться в такой работе?
Айона улыбнулась следующей посетительнице, которая сердито посмотрела в ответ. «Доброе утро, чего бы вам хотелось?» Она откинула с глаз длинную темную челку и сделала радио погромче. Звучала «Лестница на небеса»[15].
Жилище Ангуса и Айоны было таким же хаотичным и цветастым, как ее картины. Вот уже пять лет Айона жила вместе с Ангусом в его большой квартире в Брикстоне, кроме того, им принадлежал большой сад, кот и кошка из Баттерсийского приюта[16], по кличкам Леди и Крейтон, и сарай, который когда-то был местом хранения принадлежащих Ангусу инструментов для домашнего ремонта, собранных им в поистине невероятном количестве, а теперь служил живописной мастерской Айоны. Но вот уже шесть недель в собственном воображении она жила с Джимми Пейджем. С тем самым, с гитаристом из «Лед Зеппелин».
Айона влюблялась в среднем раз в месяц. В цвета, писателей, пищевые продукты, туфли, а иногда, самым невероятным образом, в эпизоды из истории. Айона обладала мозгом библиотекаря и сердцем бесстыдной малолетней шлюшки, и если она влюблялась, то всегда пылко и с закрытыми глазами.
Но отношения с Джимми Пейджем уже вышли за привычные рамки. Вот уже шесть недель у нее в голове постоянно играла какая-нибудь песня «Лед Зеппелин», как будто в музыкальном автомате, который оккупировала не отличающаяся сколько-нибудь богатым воображением местная группировка байкеров. Она замечала, что пальцы словно по своей собственной воле отстукивают «Лестницу на небеса» по кофеварке эспрессо. Она с удовольствием вопила «Я покидаю тебя, детка», хотя слова и вызывали у нее некоторое неодобрение с точки зрения феминизма постмодернистского толка. И даже пробор она начала делать посередине, к огорчению Ангуса. Он особенно ругал себя за то, что в доме имелись эти альбомы, а кроме того, повсюду ощущался запах пачули, что доводило его почти до паранойи.
Айона отлично понимала, по какой причине это делает, хотя и осознавала, что ее привычки не особенно подходят взрослому человеку. Жить с Ангусом было спокойно и приятно, но едва в их отношениях установился определенный ритм, ей стало не хватать кружащих голову перепадов настроения, которые ощущаешь, пока только встречаешься, но еще не живешь вместе. Она знала, что месяц за месяцем они все так же будут вместе вести жизнь столь же регулярную, как выход журнала, подписку на который они оплачивали вместе, или как прямое списание муниципального налога. Она устремлялась к своим случайным мини-увлечениям, изводя себя истерической влюбленностью, со сладостью ощущая кинжальную боль утрат: например, никогда ей не бывать на концерте «Лед Зеппелин», а неземной красавец Джимми Пейдж в настоящее время выглядел ничем не лучше тех, кто играл в дартс в «Виноградной грозди». Но Айона, хотя и поглощенная всем этим, никак не связанным с обычной ее жизнью, не особенно переживала. Она была так влюблена, что испытывала головокружение каждый раз, когда слышала эту музыку, но ее как будто окатывала волна отчаяния, когда она понимала, что все произошло еще до ее рождения. Она влюблялась. Снова и снова.
Айона позволяла себе мчаться на крыльях внезапной страсти, которая как будто электрическим током пронизывала ее повседневное существование. Таков был ее характер, и именно это давало ей почувствовать вкус жизни. Она понимала, что эти увлечения не продлятся более нескольких недель, а когда закончатся — вот в чем их отличие от обыкновенных любовных приключений, — она будет лучше осведомлена о происхождении хеви-метал или о романистах двадцатых годов, но спать при этом будет все с тем же обожаемым мужчиной. Влюбляясь, Айона стремилась броситься в пучину нового увлечения, но при этом никогда не забывала и о реальной жизни. Именно счастье и везение реальной жизни давало ей возможность сначала глубоко погрузиться, а потом снова вернуться.
Айона считала, что изменяют те, кому не хватает воображения. Она не допускала ничего такого, что могло бы огорчить Ангуса, — ей не хотелось увидеть боль и обиду на его открытом, честном лице. Но даже когда они вместе лежали в ванне, в голове Айоны кружились эти страстные влюбленности, и она чувствовала, что скрывает от партнера небольшую часть своего мира, как будто отгородив там уединенный уголок. Никто и не подумал бы, что этот уголок — тоже она.
Оберегать заветный утолок было непросто, потому что все друзья привыкли полагаться на нее как на человека уравновешенного, к которому в любое время суток можно обратиться со своими проблемами. Друзья могли заговорить с ней, пока она мыла посуду после ужина, как если бы подошли на улице к знакомому продавцу, — они были слегка смущены, стеснительны, извинялись, но все же просили о помощи: «Айона, с тобой можно немножко поговорить после того, как…» Иногда ей хотелось, чтобы они тоже некоторые вещи скрывали от окружающих. Все чаще ей доводилось сталкиваться с тем, о чем она предпочла бы не знать.
Не знать, например, что происходит между Мэри и Крисом. «А мне, похоже, скоро придется видеть это все как на панорамном экране», — мрачно размышляла Айона, прополаскивая самую чистую салфетку. Взглянув на часы — было девять тридцать, — она стала протирать освобождающиеся столики, надеясь успеть к тому моменту, когда в кафе нахлынет первая волна мамаш, которые только что отвели в школу своих чад.
Она была и не прочь помочь, когда можно было что-то сделать, но эти двое… Нужно уметь положить какой-то предел, даже если речь идет о самых близких друзьях. Айона быстро махнула салфеткой по первому столику, и крошки круассана слетелись посередине, как будто опавшие листья. Хотя мужчинам из их компании казалось, что пререкания Криса и Мэри уморительно смешны, Айона считала, что счастливым этот брак могли бы назвать только мазохисты. Не то чтобы Мэри что-то рассказывала, просто уж очень много они вели «теоретических» разговоров по поводу семейных отношений в мыльных операх.
Айона смела крошки в ладонь. Было трудно что-то придумать. Между ней и Мэри существовала договоренность — никогда и ни по какому поводу не заявлять: «А я ведь тебе говорила». И Мэри была в таких ситуациях ужасно упряма — ей было проще страдать, чем признать свою ошибку, не важно, шла ли речь о неприятном любовнике или натирающей обуви. Вопреки рекомендациям журналов, в жизни есть вещи, которые следует продуманно и неуклонно скрывать от самых лучших друзей, — хотя о таких проблемах обычно весело поболтать со знакомыми. За те годы, что они дружили, Мэри приходила к ней посоветоваться по поводу самых разных неприятностей со здоровьем или рассказывала об отвратительных сплетнях, а также о нелепых и мучительных увлечениях недосягаемыми мужчинами, но ни разу не призналась она в том, что отношения с кем-либо подходят к концу, до тех пор, пока ее не бросали окончательно и было уже ничего не поделать.
