Но Лавиния внезапно перестала плакать и покачала головой. Я ведь не знаю, какая Эвелин мать, как строга с ней, непреклонна, требовательна. В Лондоне она живёт под стеклянным колпаком, словно затворница в монастыре, и неважно, что Эвелин всё время занята в театре, её контроль работает безупречно.
Я постарался, чтобы она улыбнулась, и в конце концов у неё всё же появились ямочки на щеках, — ну зачем же плакать, всё можно поправить!
— Yes?[95]
— Дай подумать, — попросил я. Потом, не знаю уж, как это получилось, неосторожно заметил, что тут не помешал бы, наверное, брат Лоренцо с одной из своих чудодейственных склянок, чтобы одарить мисс Бернс глубоким сном и спасти ночь, любовные встречи, секрет.
Шекспир всё время сидел в засаде, литература становилась канвой нашей жизни, реальность дышала со страниц книги и странным образом вполне устраивала в таком виде.
За окном где-то в деревне зазвонил колокол, и Лавиния вспомнила о времени. Минуты промчались, ей нужно немедленно вернуться в свою комнату, прежде чем из кухни вернётся мисс Бернс с неизменным стаканом воды, который каждую ночь ставит на тумбочку. Что случится, если она не застанет её? Лавиния чмокнула меня в щёку, подержала кончики моих пальцев в своих руках и исчезла так же, как появилась.
Почти сразу же скрипнула дверь, и вошёл Федерико, ослепляя меня своей улыбкой.
— Куда ты пропал?
— Я тут был, — ответил он и швырнул в меня ботинок, так что я еле успел отклониться.
5. СОН И ЯВЬ
Приближались съёмки самой важной и рискованной сцены фильма, у вех нарастало возбуждение и усиливалось волнение. Мы сделали отважный выбор, придётся получать специальное разрешение итальянской цензуры, возможно, даже пометку «Детям до шестнадцати смотреть запрещается» в Великобритании, но в год 1967 от Рождества Христова мы намеревались выиграть сражение. Мы раздвинем занавес и наконец откроем то, что Шекспир не смог показать на елизаветинской сцене 1595 года — любовную ночь влюблённых, которая в трагедии скрыта, почти не существует, словно захоронена между четвёртой и пятой сценой третьего акта. Мы же, напротив, покажем, как пение жаворонка врывается в комнату Джульетты, пробуждая нагих новобрачных в постели.
Стране предстояло ждать ещё три года, прежде чем будет принят закон о разводе, пятнадцать лет — пока аборт станет легальным и исчезнут во мраке истории жуткие фигуры тех женщин, которые тайно делали аборты, и всё же в то лето по всей Европе веял дух любви и свободы, или, скорее, дух восстания во имя любви и свободы. Студенты занимали университеты, проходили мирные демонстрации против войны во Вьетнаме. Был Че Гевара. Шёл 1967 год, когда, как пели «Битлз» в своей песне, которую впервые передали по радио 25 июня этого года, всё, что тебе нужно, это love[96].
Актёры разделилась на тех, кто любит поспать подольше, и тех, кто спать не любит. К последним очень скоро присоединилась Леда, которая принялась гулять по саду в поисках усталости и свежего воздуха, чтобы упасть потом в объятия Морфея. Я нередко замечал её фигуру под своим окном, когда тоже пытался обмануть ночь. Тогда я свистел ей, она останавливалась, и мы принимались обсуждать отснятый материал, что сохранить, что уничтожить, что отснять заново.
И звёзды на небе сияли, пока я не начинал зевать, не тяжелели веки и я не прощался с Ледой, сказав ей «До завтра».
— То есть уже до сегодня, — неизменно поправляла она меня, посмотрев на наручные часы. И, крадя реплику у старого Капулетти, добавляла: — Уже так поздно, что мы скоро сможем сказать, что очень рано.
Лавиния вновь повеселела. Глаза светились, на губах играла улыбка. За столом, вечером, она согласилась сесть между мной и мисс Бернс. Больше не протестовала, ела с аппетитом, молчала, но не пропускала ни слова из наших разговоров, обмениваясь понимающим взглядом с Френни, сидевшим на другом конце стола и игравшим с хлебным мякишем. Он лепил из него маленькие фигурки, которые наш хозяин приметил, оценил и похвалил.
Андреа Меи, между прочим, познакомился с Федерико в Академии изящных искусств. Он разбирался в живописи и скульптуре и любил бродить по итальянским предместьям в поисках сокровищ для коллекции.
Однажды, пока мы ожидали кофе, он рассказал нам, что нашёл эскиз Леонардо да Винчи на чердаке у одной старой чочары[97], он готов был поклясться: эта женская голова слегка напоминала «Мадонну в гроте».
— Лучше бы это оказалась какая-нибудь работа Боттичелли, — сказал Бруно Фантонетти. — Я не в восторге от Леонардо. Может, он и гений, но холодный, солдафонский, типичный инженер… Ничего тебе не говорит, — прибавил он, пока я, наклонившись к Лавинии, шепнул ей, что означает таинственное слово «чочара».
— Oh, I see[98] — улыбнулась она.
— Единственная его картина, которая мне действительно нравится, это «Дама с горностаем», — заметил Федерико.
Андреа подождал, пока закончатся комментарии, и с волнением продолжил свой рассказ. Ему пришлось целый месяц уговаривать старуху избавиться от «ненужной мазни», потом в один прекрасный день его усилия были вознаграждены, он пришёл к ней с пустыми руками, а ушёл с полными карманами, и жизнь показала ему своё новое лицо. Он сразу же помчался как сумасшедший в Рим, хотел остановиться у ближайшего банка и положить рисунок в сейф, чтобы с ним ничего не случилось.
— И он до сих пор там? — поинтересовалась Леда, которая необычайно удивилась и потому хотела знать, чем закончилась эта история. — И можно взглянуть на него?
Федерико негромко засмеялся, перебирая вилкой куриные косточки на тарелке, и взглянул на меня. И тут я вспомнил наш разговор с ним примерно месяц назад, когда он рассказывал про одного своего неопытного друга с дырявым карманом и про его невероятную утрату…
Андреа предпочёл взять графин с вином и наполнить бокалы тем, у кого комната ещё не кружилась перед глазами, и пожелал оставить секрет где-то на дороге между Пильо и Римом, не доезжая до него какой-нибудь сотни километров.
— Чин-чин! — поддержал его раскрасневшийся Джеральд, подняв бокал.
Так мы сменили тему, но всё же продолжили разговор об итальянском искусстве, предложив друг другу назвать художника, которого, будь наша воля, безоговорочно пропустили бы в рай, туда, где существует жизнь после смерти.
— Филиппо Липпи![99] — воскликнула Китти, показывая нам золотой медальончик, который купила во Флоренции, из тех, что дарят детям по случаю первого причастия, на нём выгравировано изображение «Мадонны с младенцем и святыми» Липпи. Половина Италии носит это изображение на шее, и я тоже. Я отвернул воротник рубашки, желая потрогать его.
Леда улыбнулась, а за нею и все остальные. Только Френни остался серьёзным. Глядя в пространство перед собой, он прошептал:
— / am poor brother Lippo Lippi, by your leave! You need not clap your torches to my face[100].
Лавиния сощурилась, и мисс Бернс, не моргнув, выпила последний глоток вина.
Френсис добавил с горькой улыбкой, что конечно же Филиппо Липпи, монаху-волоките, никогда не откроются небесные врата, а суждено ему гореть синем пламенем в аду.
— Если только не найдёт бога Фенелона[101], — заметил Федерико. — Того бога, который скажет ему: Il te sera beaucoup pardonne, parce que tu as beaucoup aime. Многое тебе простится, потому что ты много любил.
Мисс Бернс, подняв голову, переводила свои удивлённые бесцветные глаза с одного собеседника на другого. Задержала взгляд на мне, словно желая получше запечатлеть в памяти выражение моего лица, чтобы припомнить мне его потом в будущем, ещё туманном.
— Любовь — это единственное, что способно приблизить нас к небесам. Потому что, страстно стремясь к красоте, мы чудесным образом расцветаем, — утверждал Федерико, жестом извиняясь перед chaperon. Он понимал, видя, как та побледнела, что его слова ей непонятны. А может быть, она сожалела о своём прошлом, которое обрекло её на увядание и преждевременную осень?
Я подумал: а может, мисс Бернс, как одна моя тётушка, повинуясь родителям, тоже отказалась от большой любви? Может, и она знала не очень богатого, но очень влюблённого в нее молодого солдата, с которым хотела пойти к алтарю?
Все замолчали, некоторое время никому не удавалось выстроить свои мысли в достаточно разумном логическом порядке. Руки потянулись к бокалам, все отпили вина, повздыхали. Потом прозвучал вопрос, который снова оживил уже угасавшую беседу.
— А Паоло и Франческа? — спросила Андреа, увлекая нас всех во второй круг ада, к сластолюбцам. — Их любовь стала для них наказанием. Или я ошибаюсь?
Федерико улыбнулся и откинулся на спинку стула, прежде чем ответил:
