— Ты же знаешь, Макар, я многое забываю. Завтра могу и не вспомнить, — примирительно сказал профессор.
— Не хрен было добро со злом смешивать, — ухмыльнулся Макар.
— Щас… Минуту… Если я надену джинсы?
— Да хоть юбку шотландскую! — взорвался-таки Макар и налил ещё по одной рюмке. — Вчера ты готов был вообще без штанов ходить, ради проявления свободы.
— Ну, не напоминай, — взмолился Михаил Давыдович.
— Без меня где нужно напомнят.
— Фрэнсис Коллинз, говоришь? — вспомнил вдруг профессор, застёгивая молнию на ширинке. — А где можно взять эту книгу? Он что — с научной точки зрения писал?
— Раньше надо было читать. Пошли. А! Рюмки возьми. И шоколадка вон лежит.
6
Пантелей из-за «врождённой» рассеянности несколько раз включал электрический чайник, пока не понял, что электричества нет, хотя до этого имел дело с тёмным туалетом и ванной, но там всё списал на одновременно перегоревшие лампочки. В двухэтажном особняке, который благодаря успешной карьере удалось выстроить отцу, Пантелей за пару лет так до конца и не разобрался со множеством тумблеров, включателей, сенсоров и прочей техникой, призванной обеспечить жильцам максимальный комфорт. В каждой комнате валялись дистанционные пульты, усеянные кнопками. С их помощью можно было открывать и закрывать жалюзи, приглушать свет, если он ярок, и наоборот, включать и выключать всю бытовую технику, выводить картинки с камер внешнего наблюдения на плазменные панели телевизоров, вызывать домработницу и кухарку… и много ещё чего, чем Пантелей почти никогда не пользовался. Но в это утро всё оказалось грудой микросхем и пластмассы. К родителям Пантелей не поднялся, отец обычно уходил раньше, а мать могла спать до обеда. Она давно уже не работала.
Во дворе пришлось столкнуться с ещё одной проблемой. Уже сидя в заведённом «Х-trail», Пантелей безуспешно пытался открыть с пульта ворота. С трудом понял, как быть с механизмом, который обеспечивал их открытие без электричества. Выехав из двора, остановил машину. Думая о своих пациентах, он совершенно не видел и не чувствовал странности этого утра. Он и остановился за воротами потому, что обычно ему приходилось ждать значительной паузы в потоке автомобилей, прежде чем он сможет вывернуть на трассу. Сегодня она была пуста. Почти… Если не считать стоявших поодаль с включёнными фарами машин.
Пантелей заглушил двигатель и вышел на улицу. Утренний воздух показался ему сладковатым. В книгах он наталкивался на фразу «воздух был неподвижен» или «недвижен», но представлял себе это несколько по-другому. Нынешний воздух в буквальном смысле висел. Или, можно сказать, был нарисован — как на картине. Он был осязаем, но осязаем именно какой-то своей искусственностью. Чахлые придорожные ели и осины в таком эфире вообще превратились в бутафорию. Изумрудность травы отдавала сталью. Сладость, наполнявшая воздух, уж очень напоминала кладбищенскую. Главное, что вдруг стало совершенно непонятным, — время года. И было ни жарко, ни холодно — было никак. Никакая погода никакого времени года…
— Пациенты! — стукнул себя по лбу Пантелей и снова прыгнул за руль.
Прежде чем он повернул ключ зажигания, услышал первый удар колокола. «Событие, что ли, какое? Или я праздник просмотрел?» Но раздумывать об этом было некогда. Он непривычно (для себя самого) быстро и уверенно помчался по пустынным улицам, объезжая стоявшие как попало автомобили. Наверное, следовало бы подумать о применении нейтронной бомбы или прислушаться к неожиданно оглушающему шелесту шин собственного автомобиля, но Пантелей не обращал на это никакого внимания и в который раз прогонял в уме утренний обход. У Нины Петровны УЗИ, у Алисы Антоновны надо посмотреть анализ по Зимницкому…
В больницу вбежал со стороны приёмного отделения, и опять же — не удивился, не увидев на посту охранника. Проскочил было мимо поста первичного осмотра, но вдруг замер, поняв, что его догнал чей-то стон. Вернулся и оторопел: в абсолютно пустом кабинете, скрючившись на кушетке, плакал мальчик лет пяти.
— Малыш, а где все?
Но в ответ мальчик только разрыдался так, что ответить уже не мог. Пантелей подбежал к телефону, потом к селектору — всё молчало. Суетливо перебрал записи и бумаги приёмного отделения, на глаза попался анализ крови Серёжи Есенина пяти лет.
— Тебя Серёжей зовут?
Услышав своё имя, мальчик едва кивнул, продолжая прижимать колени к подбородку и плакать. Пантелей робко погладил его по вьющимся соломенным завиткам:
— Есенин, фамилия, как у поэта…
— Я знаю, меня в честь него назвали, — наконец малыш смог говорить.
— Животик болит?
— Да.
— А где все?
— Сначала все были, а потом исчезли.
— Как исчезли?
— Просто. Я испугался очень, и свет погас, а мне больно очень.
— Тебе надо операцию делать, а то перитонит будет, — сообщил Пантелей, но скорее всего самому себе.
— Операцию? — испугался Серёжа.
— Ну да, ты же мужчина, должен понимать. Если её не сделать… — Пантелей опять растерялся, подыскивая слова.
— Я умру, — опередил его Серёжа, и ярко-голубые глаза мальчика снова наполнились слезами. — И мама исчезла, — всхлипывая, сказал он, отчего было непонятно, что его больше тяготит: возможность смерти или потеря мамы.
— Нет, не умрёшь. Сейчас я тебя покачу вот на той каталке в операционную…
— А вы доктор?
— Ага.
— Детский?
— Человеческий, — нашёлся Пантелей, вспомнив старушек в своём отделении.
— А вы сможете?
— Ещё как!
— А вы меня усыпите?
— Можно и не усыплять, если ты не будешь бояться…
— Я не знаю.
В операционной было пусто и гулко.
— Есть кто?
«О-о-о», — покатились нолики эха по кафельным стенам. Пантелей ринулся к стеклянным шкафам с медикаментами и, открыв первый, беспомощно развёл руками. Нужны были сёстры, анестезиолог, нужен был хоть кто-то, и, опасаясь напугать мальчика, он шёпотом взмолился:
— Господи, ну пошли мне кого-нибудь!
А когда повернулся к каталке, то увидел, как над мальчиком склонился невесть откуда взявшийся старик в ослепительно-белом халате.
— Сейчас, Серёженька, мы тебя с дядей Пантелеймоном перенесём и животик твой быстро вылечим. Вот, держи образок. Это Богородица, она поможет. А большую иконку мы вот туда поставим…
— Вы кто? — не удивился Пантелей всему, кроме прозвучавшего по-гречески собственного имени.
— Хирург, здесь нужен хирург. Дело несложное, но надо торопиться. Будете ассистировать.
— Нам бы лапароскопию…
— Зачем, и так всё видно.
— Думаете, гангренозный?
— Вижу… — старик повернулся лицом к Пантелею.
Благородные, удивительно правильные черты лица, окаймлённые сединой. Лицо старика показалось Пантелею до щемящей боли знакомым, но память молчала. Особенно поразили внимательные… но слепые глаза. То, что они слепые, Пантелей понял сразу.
— Вы… простите…
— То, что нужно, я вижу, — опередил-успокоил старик. — Вам же нужна была помощь? Давайте поторопимся…
— Больше врачей в больнице нет? — сам себя озадачил Пантелей.
— Нет, — отрезал старик. — Готовьте инструменты. Вы-то ведь всё видите…
— Не всё… — Пантелей вдруг оторопел от внезапного прозрения — памятник, виденный им в Красноярске возле больницы: — Вы похожи на архиепископа Луку Войно-Ясенецкого. Только без митры… сейчас.
— Похож? Ну и хорошо. Давайте начнём помолясь. Серёжа, умеешь молиться?
Глава третья
1
Когда Олег спустился с колокольни, на площади перед храмом уже стояли несколько десятков человек. Аня сидела на мраморном крыльце с отсутствующим взглядом. Люди почти не разговаривали между собой, обменивались короткими фразами о ситуации в том или ином районе, делали предположения, но, когда на крыльце появился Олег, замолчали, как по команде. Никонов быстро сообразил, что никакого алгоритма «высшего выбора» по оставшимся или хотя бы пришедшим к храму вывести нельзя. Кроме разве что полного отсутствия детей младше семи лет. Публика была, как говорится, разношёрстная. Радовало одно — люди уже, видимо, пережили свои истерики и ночные блуждания, ни одного агрессивного взора Никонов пока не заметил. Ничего, кроме ожидания.
— Значит, это всё-таки война? — спросил явный интеллигент в первом ряду, кивая на оружие.
— Никто не знает, — ответил Олег, — думаю, нет.
— Тогда зачем вам оружие? — прищурился интеллигент.
— Я солдат, у меня должно быть оружие, — спокойно ответил Никонов, — другое дело — понадобится оно мне или нет.
— Для чего в колокол-то звонил? — спросила миловидная старушка, к которой прижималась молодая девушка.
— А разве на Руси не так принято?
— Так вы знаете, что произошло?
— Что нам делать?
— Сколько нам осталось жить?
— Где наши близкие?
Вопросы посыпались один за другим, и площадь заполнилась гулким ропотом, который становился угрожающим, словно Никонов был виноват во всём, что произошло.
